По словам самого главного ростовского кладоискателя Садикова, дело было так: бежецкая помещица Матрёна Ивановна Равинская видела во сне дивное видение: неизвестный ей человек берёт её под руку и ведёт в подземный подвал, сделанный из крупного булыжного камня. Придя в подвал, она увидела там груды и бочка золота и серебра и склады различных дорогих мехов; «Всё это будет принадлежать тебе, — сказал спутник, — только надо иметь тебе для поднятия клада «прыгун-траву», а она находится в городе Корчеве у мещанина Алексея Варламова Садикова; он снабдит тебя и этой травой и покажет место в городе Ростове, где хранится это сокровище»; точно такой же сон видел и Алексей Садиков, только в подвале были не груды золота, и серебра, и меха, а одни бочки золота и серебра, каждого металла по двенадцати бочек, а в каждой бочке по четыре ведра. Путеводитель Садикову назвал себя посадским человеком г. Ростова Васильем Ивановым Коноваловым Коньковым¹⁸, у которого в заведении находится это сокровище, только не имеет он «прыгун-травы» для поднятия этого сокровища. Помещица Рачинскаа отыскала чрез посланных в Корчеву Алексея Садикова, а Алексей Садиков отыскал в Ростове Василья Коновалова Конькова, таким образом, и устроилось дело между тремя кладоискателями: Рачинской, Садиковым и Коноваловым. Впрочем, о сём видении Садиков перед следственной комиссией умолчал¹⁹.

          В этот год помер соборный священник о. Сергий; место его заступил соборный дьякон Симеон. В это же время от восточных ворот соборной ограды до северных начали воздвигать каменные соборные лавки.

          Приезжал летом в Ростов какой-то знаменитый фокусник и давал свои представления в архиерейских конюшнях, в северной лицевой стороне, где помещались когда-то архиерейские кучера. Меня отпустили смотреть на этого фокусника с товарищем Алексеем Малявкиным; мы пришли задолго до начала представления и от нечего делать обозревали запустелые архиерейские конюшни²⁰.

Нижний этаж со всех трёх сторон: восточной, южной и западной — занимался, как видно, стойлами, каретными сараями и другими хозяйственными помещениями, он состоял из больших и малых отделений, разделённых каждое каменною стеною; прочные вековые своды были в каждом таком отделении.

Мы как векши взобрались во второй этаж; там были такие же помещения, только много более нижних и с таким же прочным вековым сводом; каждое такое отделение тоже разделялось каменною стеною, в средине которой была большая арка вроде ворот, сквозь которую можно было свободно проехать с возом сена; пол второго этажа был кирпичый и сохранился в целости не во многих местах. По рассказам старожилов, тут хранилось сено и солома; для въезда туда были поделаны отлогие и самые удобные въезды с возами сена и соломы, что было видно из двух больших арок на южной стороне в лицевой стене, выходящей на двор, в которую мы вобрались туда; три глухие конюшенные стены: восточная, южная и западная вышиною были равны Кремлёвской стене; бывшая когда-то тесовая крыша уже не существовала и кое-где ещё видны были истлевшие стропила.

Это обширное здание, как и другие кремлёвские здания, крепко противилось всеразрушающему времени, доколе не коснулась рука всеразрушающей вековые здания «Ярославской строительной коммиссии²¹».

          Наконец, звонком собрали зрителей в театр. Представлено было какое-то пантомимное разбойничье похищение княжны. Актёры были как куклы; делали различные движения руками, ногами и головой по стуку палочки фокусника; потом было показываемо что-то вроде фокусов и всё закончилось пляскою по канату, натянутому внутри пространного конюшенного двора. Последняя штука нас заинтересовала всего более.

          Но возвращаюсь к архиерейским конюшням.

          Полвека стояли они в запустении. Воззрела, наконец, своим смертоносным оком строительная комиссия и на это вековое здание и, вопреки желанию граждан, хотевших это здание покрыть железной крышей, пробить в стенах окна и исправить сообразно потребностям экономическим образом для казарменных помещений, но комиссия не согласилась, а нашла какого-то добросовестного подрядчика «Паскина», отдала ему с торгов разобрать до основания это не сокрушённое временем здание и на том же фундаменте воздвигнуть существующие ныне казармы.

Сказано — сделано; приступили к сокрушению здания. С прискорбием граждане видели, как, строя казармы, Паскин отправлял в Ярославль обозы старых железных связей этого векового здания. Эти связи были квадратные, брусчатой формы, весом более пуда в каждом аршине, чему я был самовидец. Как тогда говорили, эти связи он заменил чуть ли не шинным обыкновенным железом, а оставшейся в его пользу от постройки казармы кирпич он продавал десятками тысяч.

Всё это граждане видели и скрепя сердце принуждены были молчать и платить в строительную комиссию из думы за работу деньги своевременно без просрочки. Принятие казарм от подрядчика для всех членов строительной комиссии закончилось Лукулловым пиршеством. Так тогда граждане передавали друг другу на обычной своей стоянке в кружке и при этом удивлялись и не знали, каким чудом устоял ещё находившийся близ казарм каменный мост, который тогда же назначено было комиссией заменить деревянным, будто бы за ветхостию. Этот ветхий мост стоял ещё 40 лет без всяких поправок.

          Прошло немного лет после этого и в новымх казармах жить стало страшно и всюду грозило падение стен и потолка. Строительная комиссия, опасаясь худых последствий, снова за красную цифру сдала с торгов перестройку казарм ростовскому купцу Ивану Михайлову Шугоркину, указав между прочим опоясать вокруг эти новопостроенные казармы железным поясом под карнизом и тем сохранить их от падения. Купец Шугоркин пробил в лицевой стороне стены ров, глубиной и шириной а полкирпича и в этот ров вложил полосовое железо.

Злые языки говорили тогда, что вместо полосового шло полуполосовое, да и почём кому знать? Ибо ров этот опять заклали кирпичом и заштукатурили, как-будто ничего и не было. Но на этот раз сдать не пришлось, и казармы стояли в развалинах до 1881 года. В этом году дума без строительной комиссии отстроила казармы, и мне прилучилось быть на освящении соборным духовенством возобновлённых казарм;
мне весьма понравилось удобство произведённой так скоро перестройки; сомневаюсь только в прочности стен против прежних, бывших в архиерейской постройке; тогда получали за кирпичную работу не потысячно, а по алтыну и две деньги за каждое «печное чело».

          Но возвращаюсь к прерванному рассказу о своей жизни и продолжаю своё повествование.

          К концу года мой хозяин Константин Васильев, имея свой погребок, от употребления напитков ослаб до того, что отец его принуждён был нарушить торговлю, вследствие чего и я возвратился к своей матери в с. Угодичи. В последующее время бывший мой хозяин вроде нищего ходил по лавкам сбирать копейки; он жив и по сей час и так же занимается этим промыслом. Боже мой, подумаешь, что было и что стало с семейством Малышева!

          В это время бурмистр с. Угодичь Михайло Михайлов Щапов потребовал с матери моей внести за меня четверть рекрутской квитанцш, которая полагалась в 500 р. ассигн. Мать моя внесла деньги немедленно, хотя мне было от рода только тринадцать лет.

          В это время выступила навсегда из с. Угодичь артиллерия, начальником которой был полковник Еремей Андреевича Белич; он вместе с своей женой Варварой Павловной стоял у нас в доме немалое время.

          На праздника Рождества перешла жить к нам в дом сестра моей матери, старая девка Татьяна Андреева Никонова. Она передала мне две старинные песни, существовавшие вУгодичах от времён Грозного Царя, когда с. Угодичи было наследственной вотчиной его матери, княгини Елены Глинской.

Одна из этих песен называлась: «Мастрюк Темрюкович», а другая «Воротынский князь»; хорошо, что я их тогда записал; вот их содержание:

Мастрюк Темрюкович.

     Как у нас на святой Руси.
     На святой Руси, в каменной Москве,
     А и женится православный Царь,
     Православный Царь Иван Васильевич,
     А берёт он не у нас на Руси,
     А берёт во Турецкой земле,
     Молодую княжну Марью Темрюковну.
     А за ней три посла пришли,
     А и триста татаринов,
     Полторасто Черкешенов,
     Пятсот донских казаков,
     Удалых, добрых молодцев.
     А ещё с ней посол пришёл»
     Мастрюк-то Мастрюкович
     Молодой князь Темрюкович;
     Он по палатам похаживает,
     Дорогих гостей потчует:
     А вы кушайте дороги гости,
     А и триста татаринов,
     Полтораста Черкешенов,
     Пятьсот донских казаков,
     Удалых добрых молодцев!
     А те ему в ответ говорят:
     А что ты сам князь не пьёшь — не кушаешь,
     А и белу лебедь не рушаешь.
     Не на нас ли ты думу думаешь.
     Что на царство Московское,
     На Царя православного,
     На Ивана Васильевича?
     Отвечал им тут Мастрюк Мастрюкович.
     Молодой князь Темрюкович:
     Не на вас я думу думаю.
     Не на царство Московское,
     На Царя православного,
     На Ивана Васильевича?
     Уж я семь городов прошёл,
     По себе я борца не нашёл!
     Как идёт тут Ивашечка с крошечку,
     Он на ножку прихрамывает
     На язык пришепётывает.
     Стал с Мастрюком он боротися,
     А и перву пошибку пошиб,
     С Мастрюка чёрну шляпу сшиб,
     А другую пошибку пошиб,
     С Мастрюка цветно платье сшиб,
     А и третью пошибку пошиб.
     Мастрюка с ног долой сшиб.
     Тут Мастрюк со стыда побежал.
     А... ладонью зажал.
     Увидала тут Марья Темрюковна
     Из высока нова терема,
     Взговорит тут Ивашечке с крошечку:
     Ты мужик, ты мужицкий сын.
     Ты крапивные семена.
     Не за свой ты кус примаешься.
     Этим кусом ты подавишься!

Воротынский Князь.

     А и вот моя измена за столом сидит,
     А и пьёт, и ест, и кушает,
     А и белу лебедь рушает!
     Испужался тут царевич млад.
     А и млад царевич Фёдор Иванович.
     Побежал он к своему любимому дядюшке
     К тому ли ко Никите Романычу.
     Он бежит, кричит зычным голосом:
     А ты гой еси ты мой дядюшка.
     А и стар боярин Никита Романович!
     Ты не знаешь, не ведаешь,
     Что у нас в дому поделалось,
     Опрогневался на меня Осударь батюшка
     Он велел меня палачу казнить;
     Что тому ль злодею Олёшке Куратову.
     Он велел вынять моё ретиво сердце
     И принесть его пред очи цареские,
     Чтобы царские очи ужаснулися.
     А и хочет он взять меня за белы руки
     И вести меня на место лобное;
     На ту колоду сыродубовую,
     Окровянить свою саблю острую.
     Услыхал его стар дядюшка,
     А и стар боярин Никита Романович.
     Надевал он шубочку нараспашечку,
     А и шапку поверх головы;
     Он бежит запыхается,
     За сыру землю запинается.
     Во слезах кричит зычным голосом,
     А ты гой еси Олёшка Куратов сын,
     Не за свой ты кус примаешься,
     Этим кусом ты подавишься.
     Не известь тебе семя царское,
     А и молодца царевичя Фёдора Ивановича;
     А и есть у меня тридцать конюхов,
     Ты бери из них что наилучшего
     За царевича православного
     Молода Фёдора Ивановича,
     Окровяни ты свою саблю острую!
     А люба стала его речь Куратову:
     Выбирать себе идёт конюха
     Из стремянников, из приспешников;
     Тут большой за меньшого хоронится,
     А меньшой не люб Куратову;
     Лишь идёт тут Кашеваров сын,
     Стремянной конюх стара-дядюшки,
     А того ль Никиты Романыча.
     Он кричит ему зычным голосом:
     А и свет ты кормилец наш батюшка,
     А и стар боярин Никита Романович,
     Ты вели меня палачу казнить,
     А тому злодею Олёшке Куратову;
     Умереть я рад за царевича,
     За царевича православного,
     А и молода Фёдора Иваныча!
     Тут злодей Олёшка Куратов сын
     Брал он Жданика Кашеварова.
     Распорол ему груди белые,
     Вынимал его ретиво сердце,
     Окровянил свою саблю острую
     И понёс сердце пред очи царские.
     А и у того ль Царя Ивана Васильевича;
     Заревел он тут о Царевиче,
     А и о молодом Фёдоре Иваныче
     В той печали он платье цветное,
     Обменял на платье чёрное
     И звонить велел по покойнике
     Во большой самый во Царь-колокол;
     А звонарь звонил по покойнике
     Во большой самый во Царь-колокол;
     Православный люд ужаснулся весь
     От нежданного гласа Божия.
     Все спешат в собор к Божьей милости,
     Там и плачут все, убиваются,
     Все с Царём слезами заливаются,
     А один только тут боярин стар
     А и стар боярин Никита Романович
     Он и весел стоит и радостен,
     Цветно платье на нём, что жар горит,
     Пред иконою Спаса молится,
     Бьёт рукой в чело, к земле клонится.
     Как завидел его тут православный Царь,
     Православный Царь Иван Васильевич,
     Закричал он тут зычным голосом,
     Застучал о пол жезлом царскиим;
     Православный люд испугался весь,
     И на кукорачь все попадали.
     А ты гой еси Никита Романович,
     Аль не знаешь один, ты не ведаешь,
     Что упала у нас звезда со неба,
     Что потухла у нас свеча воска ярого,
     Что не стало у нас Царевича
     А и молода Фёдора Иваныча?
     Аль пришёл ты сюда насмеятися,
     В очи царские наругатися,
     Я велю тебя палачу казнить,
     За пазолу твою за великую.
     Как взговорит тут Никита Романович:
     А ты гой еси православный Царь,
     Православный Царь Иван Васильевич,
     Не вели казнить, вели слово сдать
     Без тоя опалы без великия,
     Не об чем мне, боярину, печаловать,
     Скидовать своё платье цветное
     И надевать платье чёрное;
     Не упала у нас звезда со неба,
     Не потухла у нас свеча воску ярого,
     Не извели твоего любимого Царевича.
     А и молода Фёдора Иваныча,
     Он сидит теперь в моём новом тереме,
     За дубовым столом хлеба кушает
     А в беду лебедь рушает,
     О твоём горе сокрушается;
     Повели ему стать пред твои очи царские.
     Как возговорит тут православный Царь,
     Православный Царь Иван Васильевич:
     Ну, спасибо тебе, Никита Романович!
     Воротил ты нам семя царское,
     Мне любимого Царевича
     А и молода Фёдора Иваныча,
     А за то тебя чем пожаловать.
     Будь отныне ты Воротынский князь
     На святой Руси в веки вечные...

Следующая страница