Рядский селадон.

Бумаги за пазухой, окровавленный нож, висевший у мясника, и близость проруби послужили уликой и мясника обвинили. Казнь происходила на поставленных вверх головёшками дровнях. Перед самым наказанием мясник с клятвою признался, что он невиновен в смерти этого купца, а виновен в подобном убийстве, сделанном ранее с другим человеком, которое он тогда хотел скрыть от правосудия и что совесть ему не давала покоя.

          В непродолжительном времени последовал и отъезд мой с зятем в гор. Тихвин. Ехал я при обозе с десятью человеками работников; для нас была устроена повозка с кибиткой. Город Углич я нашёл истреблённым пожаром и именно ту самую часть близ рынка, где были постоялые дворы.

Из Углича приехали в село Кой, в котором у волостного правления стояли две каменные бабы, находившиеся в селе с незапамятных лет, как говорят, сделанные в древности язычниками²³. Рабочие наши по обычаю, ради насмешки, повели бывших с нами двух первогодков, т. е. едущих из села на заработки в первый раз, целовать этих каменных баб.

Смеху и крику в сопротивлении было много, тут я вспомнил и свой первоначальный проезд этого селения.

Тогда подорожники, изготовленные матерью мне на дорогу, избавили меня от этого целованья; произошло это тогда следующим образом:
по приезде моём в первый раз в гор. Углич, по желанию моему, возница водил меня смотреть дворец царевича Димитрия. Он был небольшой, квадратный и покрыт на четыре лба; у высокого крыльца ходил часовой солдат с ружьём; за небольшую плату он позволил нам войти на высокое крыльцо и сквозь окошко посмотреть внутрь дворца и, как мне помнится, тогда был только один покой во всю внутренность четырёх стен дворца под карнизом; в этом покое были написаны русские князья: ниже этого покоя видны были в стенах разной величины окна; одно ниже, другое выше; более я ничего не припомню.

Пришедши на квартиру, хозяйка постоялого двора, Анна, с улыбкой спросила у моего возницы обо мне: что, видно-де первогодок? Тот подтвердил это. Жаль, сказала хозяйка, такой хороший мальчик будет целовать каменных баб. Этот их разговор весьма озаботил меня. Дорогой я стал просить своего возницу, нельзя ли как избавиться мне от сказанного целования; тот к этому не нашёл другого средства кроме того, что мне должно сделать участником его сына Николая (ехавшего тут же со мной) моих подорожников, которые мать дала только для меня, а у того были свои; я на это охотно согласился; я закутался в повозке крепко; он въехал со мной на постоялый двор; всю днёвку я был в каком-то тревожном состоянии: кто входил в комнату из посторонних лиц, мне думалось, что идут за мной вести целовать страшных старух, но благодаря моим подорожникам этого не случилось; таким же образом крепко закутанный в повозке, благополучно выехал без целования из села Коя; я был весьма рад; что таким образом избавился от гнусных старух.

          В этот приезд мой в Тихвин я нашёл большую перемену в городе, а в особенности в монастыре. Казначей был новый и молодой, по имени Никандр; во всём монастыре старых монахов было только двое: эконом, иеромонах Антоний и иеромонах по имени тоже Антоний.

          Пред иконою Богоматери без Мартирия казалась какая-то пустота. Вспоминая теперь через полвека это событие, мне так и лезут в голову две строфы не так давно читанного мной и весьма меня поразившего стихотворения: «Кого-то нет, кого-то жаль, о ком-то сердце мчится в даль...»

          Образной старец, свергнувший через своё наушничество Мартирия, хотя и хорошей жизни, был любимец только архимандрита Иллариона, но не публики; никто не был расположен к нему по его важной и горделивой обстановке.

Не видно стало более около иконы ни детей, ни простолюдинов богомольцев, ни нуждающихся, которыми был окружён Мартирий почти всегда.

Молебны Богоматери стали петь только во время заутрени, обедни и вечерни; в другое время церкви не отпирали. У Мартирия было не так: у него не было определённого времени; желающие удовлетворялись во всякое время: рано утром, днём и поздно вечером, после вечерни, были частые посещения богомольцев, так как город лежал на тракту, то богомольцы, проезжающие часто и не во время, заявляли Мартирию о желанен поклониться иконе Богоматери, вследствие этого колокол, привешенный при входе в соборный храм, где находится икона Богоматери, гудел почти беспрерывно во всякое время дня зимой и летом. Тогда этим колоколом только один образной иеромонах имел право звать на службу иеромонахов; звон был различный: по одному шли монахи немедленно служить простой молебен, по другому звону шли другие очередные монахи служить соборный молебен, и всё это при Мартирии исполнялось скоро и усердно; каждый очередной спешил и старался заслужить внимание Мартирия своею поспешостию. Это, быть может, было и потому, что, от послушника до иеромонаха, все были у Мартирия на особом окладе независимо от получаемого дохода от обители. Эти небольшие сравнительно подарки и поощряли иноков.

          Главный огород наш был подле монастыря: звон Мартириева колокола (так все звали этот колокол) до того был мне знаком, что я знал по звону, каких служителей Мартирий требовал к себе.

Отпевши молебен, монах уходил немедленно в келью до нового требования; подарки же Мартирия монахам состояли в снабжении их безвозвратно деньгами и чайной провизией; чай обитель раздавала скудно. Скажу к слову, я не слыхивал, чтобы у Мартирия просили, а скорее, он сам предупреждал эти просьбы.

Между столпом церковным, на котором стояла икона Богоматери, в южной стене устроены были выдвижные ящики; это были неистощимые всякой всячины магазины Мартирия; тут у южной стены, близ этих магазинов, был обычай стоять детям и богомольцам.

          Мартирий знал, что кому надо и давал, не ожидая прошения, и не терпел, чтобы его благодарили, а он требовал, .чтобы каждый брал его подарок как свою собственность и скорее уходил. Прозорливость Мартирия была на диво всем; часто приходили ко мне на огород с печатями для выдачи муки: у иного бедняка оборванца была одна печать, а у хорошо одетого три; проверяя же иногда действия Мартирия по сему поводу, я невольно сознавался, что Мартирий был прав.

С отсутствием затем Мартирия из Тихвинского монастыря в Филиппо-Иранскую пустыню и в обители всё изменилось: явились у монахов небрежность и грубость, а падение нравов сделалось полное и недавно святые иноки сделались притчею во языцех.

          Уже спустя несколько времени, во время лета, проездом из Питера, Мартирий на пути своём в Филиппо-Иранскую пустынь посетил Тихвинский монастырь. Архимандрит Илларион принял его радушно и на время пребывашя его в монастыре поместил его в своих настоятельских кельях; оттуда он посетил и нас на огороде и в это время рассказывал о производстве своём в игумны Филиппо-Иранской пустыни. Это произошло следующим образом:

          Раз в Александро-Невской лавре у Петербургского митрополита Серафима находился Московский митрополит Филарет. Во время их беседы митрополиту Серафиму подали пакет, в котором было извещение о смерти настоятеля Филиппо-Иранской пустыни. Прочитав бумагу, митрополит сказал о содержании её и своему гостю и при этом прибавил, что обитель совершенно упала и в недалёком будущем может нарушиться и что для поддержания монастыря непременно надо послать настоятелем достойного и опытного человека и, что такой человек на примете у него есть. «А у меня есть два», — ответил ему преосвященный Московский, — «а в Троице Сам Бог почивает», — решил митрополит; метнём в них жребий, кого из них изберёт себе преподобный Филипп Иранский: моего или кого из твоих, тому и быть».

Сказано — сделано. Метнули жребий, который и пал на Мартирия; тут же оба святителя и утвердили его настоятелем пустыни. Указ при письме за подписью двух митрополитов был немедленно послан Мартирию в Тихвинский монастырь; эта неожиданность смутила и опечалила его; у него не было и мысли оставить когда-либо обитель Богоматери, где уповал он кончить и жизнь свою, и только письмо обоих владык убедило его не противиться Провидению, но повиноваться ему беспрекословно. С великими слезами оставил он Тихвинскую обитель и братию, которая тоже долго поминала своего собрата. Спутником ему изъявил желание ехать брат казначея Флавиана, по имени Даниил, бывший в послушании у Мартирия.

          По приезде в Филиппо-Иранскую пустынь Мартирий нашёл её в полном смысле слова пустыней, стоящей среди дремучего леса, с оградой, поставленной в тын (т. е. нетолстого леса деревья плотно друг к другу стояли стоймя); среди этой ограды одиноко стояла каменная соборная церковь, где почивали мощи преподобного Филиппа Иранского; вокруг неё там и сям были разбросаны кельи братские вроде хижин и большая часть из них была покрыта соломой; одна только была похожа на келью монастырскую; это келья настоятельская, да и то старая. Колокольня была на двух столбах с перекладиной; вопиющая бедность была видна со всех сторон.

Видя всё это, Мартирий прошёл прямо в церковь и после молитвы преподобному Филиппу Иранскому дал со слезами целование всей братии по обычаю иноческому. Принятие начала над обителью и обозрение её было непродолжительно и немногосложно. Спустя немного времени собрался он в Питер к своим боголюбцам; надо при этом добавить, что в письме при указе митрополит разрешил ему въезд в столицу без его спроса, когда он заблагорассудит; причём ему была указана и квартира в доме какой-то графини.

          По приезде в Петербург зашёл он к известному лесному торговцу Феодулу Громову, который весьма уважал Мартирия; у Громова тогда сидел в гостях тоже лесной торговец Шкрабин. Громов, увидя входящего Мартирия, в шутку стал говорить Шкрабину: «В старину отцы монахи сидели всё более в своих монастырях и молились Богу, зато богомольцы приходили к ним толпами, а нынче пошло всё наоборот: монахам скучно становится сидеть в келье, стали ходить по миру». Гость подтвердил это и отвечал, что это сущая правда.

Мартирий это отвечал им: «Это верно; так было в старину, как вы говорите, что монахи сидели в монастыре и молились, и богомольцы шли к ним толпами; и я тоже в своей бедной обители стал это же делать: сидеть и молиться и думал, вот, чай, скоро придёт ко мне молиться и богомолец мой Федул²⁴... и поклонится преподобному Филиппу Иранскому, да ждал, ждал и не мог дождаться моего Федула.... и не дождавшись его, принуждён был придти к нему сюда на дом и звать помолиться преподобному; не обленись, приди!»

Такая находчивость Мартирия весьма им понравилась; пошутя и поговоря между собою, они наградили его обитель щедрою рукою. На первый раз Мартирий привёз из Питера две лодки-Тихвинки, полные разной хлебной и рыбной провизией для обители и 30 тыс. руб. ассигн. денег. После такой поездки он настроил каменные братские и настоятельские кельи с такою же оградой, а вслед за сим выхлопотал у казны для обители никому не принадлежащее озеро.

          В конце декабря зять Гаврило поехал со мной в Питер на своих лошадях для покупки для Ростова сахару и деревянного масла. На пути в праздничный день прилучилось нам быть в обители преподобного Мартирия, что «в зеленецком болоте». Мы пошли к обедне. Соборная церковь стояла одинако, как и колокольня; между соборной церковью и настоятельскою кельею была каменная тёплая церковь, куда мы и пришли помолиться: там казначей монастыря узнал моего зятя, у которого он каждую Тихвинскую ярмарку покупал для этой обители рыбу. Он пригласил нас к настоятелю; настоятель был седовласый старец и самых преклонных лет. Подан был чай и закуска, за которой настоятель вёл с зятем моим продолжительную речь и затем коснулся деда моего Дмитрия Иванова Артынова и рассказал следующее: настоятель был тогда ещё малолетком, в мои годы, сын одного причетника и круглый сирота, без отца и матери; Артынов тогда управлял на монастырском огороде.

В одно время напали на эту обитель местные раскольники, которые разграбили её, а всех монахов из неё выгнали, а иконы святые раскололи и сожгли: не нашли одной только местной иконы, а это была икона Тихвинской Богоматери, на которой была серебряная риза; подозрение их пало на огородника Артынова; изуверы, схватив его, сперва содержали в заключении, принуждали его перейти в их веру и за упорство его они стали его мучить (то настоятель видел в слуховое окно, будучи спрятан под кровлею настоятельской кельи): крики его были слышны по всему монастырю; ему ломали руки и ноги (Артынов кончил жизнь в Угодичах с искривлённой ногой, на которую хромал, и с выломленной рукой, которою он не владел).

Раскольники замучила бы его до смерти, если бы его в то время не избавила военная команда, спешно посланная взять бунтовщиков. Но они взять себя не допустили, а сожгли себя заживо в одной монастырской деревянной келье, обложив её прежде хвростом. Артынова ещё не совсем здорового увёз в Ростов сосед его по местожительству. Более настоятель про Артынова ничего не знал.

          Мать моя сказывала мне, что хворого её свёкра Дмитрия Иванова привёл крестьянин с. Угодичь Михайло Ильин Галкин; в это время свёкор привёз большую икону Тихвинской Богоматери, много более оригинала чудотворной иконы, что в Тихвинском монастыре, и приложил её в свою приходскую Николаевскую церковь, где она и в настоящее время находится местною, в трапезе церкви у левого клироса; в современной этому 1767 года церковной описи об ней сказано: «Образ Пресвятыя Богородицы Тихвинския в киоте столярной; на Богоматери риза серебряная, венец с сиянием, на Спасителе без сияния, цата большая серебряная, чеканная в позолоте, на Богоматери возглавие, борок и убрус большой низаны жемчугом заправским с каменьями и вставками простыми».

К этой иконе в продолжении ровно ста лет каждогодно на св. Пасху, один раз в год, становилась Артыновыми в 10 фунт. восковая свеча: от деда, отца и матери моей и меня; ныне жертва эта, к великому моему прискорбию, по стеснённым моим обстоятельствам, но не чувству, прекратилась, но небезнадёжно.

          Хромой и безрукий Артынов после этого разводил огороды в г. Тихвине, в Тихвинском монастыре, куда он переселил своих детей: Михаила и Якова Артыновых из города Петрозаводска, где они до того времени промышляли тоже огородами, а сам Дмитрий Артынов в компании с крестьянином с. Угодичь, Иваном Ивановым Никоновым стал торговать в г. Уральске, где Никонов во время Емельки Пугачёва был поставщиком фуража при экспедиции генерал-майора Василья Алексеевича Карр, родного брата помещицы с. Угодичь, княгини Екатерины Алексеевны Голицыной.

          Но довольно о моё предке Дмитрии Иванове Артынове.

          В Питере зять мой остановился под Невским, у знакомого его дворника Масягина, а я у сестры своей Настасьи Грачёвой у Измайловского парада; в это время сват мой Андрей Гаврилов Грачёв водил меня по разным соборам, храмам и другим достопримечательным местам столицы; квартира моя от зятя, хотя и была в расстоянии более семи вёрст, но я ходил к нему туда: путь мой был мимо деревянной церкви Измайловского полка, во имя св. Троицы; в последствии времени тут был воздвигнут великолепный соборный храм, который имел купол, подобный куполу Исаакиевского собора; высокая полукруглая крыша с фонарём покрывала этот громадный купол, страшное падение которого на землю от бури судьба привела меня видеть.

          От этой церкви выходил я на Фонтанку к Измайловскому мосту, от него левым берегом Фонтанки доходил до Аничкова моста, или Невского проспекта, а там прямо под Невский монастырь.

          В одно время, идя от зятя на огород к сестре и дойдя до Аничкина моста, я пошёл по берегу Фонтанки панелью; по левую сторону Фонтанки, против Тронцкого подворья, попался мне навстречу немолодой боярин с мальчиком, сидящим рядом с ним в санях, а на беседке рядом с кучером сидел малолеток солдатский кантонист; все встречные и идущие останавливаются, смотрят и кланяются; поклонился и я, а потом спросил: «Кто это такой проехал?» Мне сказали, что мальчик, сидящий с боярином, — Цесаревич, наследник престола Александр Николаевич; идя далее и не доходя до Чернышёва моста, против переулка, у лесной баржи купца Громова, столпилось столько народу, что от тесноты с трудом можно было пройти; я сперва думал, что тут пожар, вмешался в народ и услышал в толпе следующий разговор.

          Ехал тут дядька с наследником; дядьке попался какой-то знакомый боярин; он сошёл к нему с саней и пошёл панелью по берегу Фонтанки к Аничкову мосту; кучер же с Наследником ехал за ним сзади; Наследник, вероятно, соскучась сидеть один, сошёл с саней и пошёл по панели за дядькой; в это время навстречу ему попался кантонист его лет; что между ними было причиной ссоры, никто не знал, только видели, как они без шапок дрались на кулачки, с большим азартом, не уступая друг другу; никто не смел разнять их, хотя место это и многолюдное; наконец кто-то сказал про это дядьке; тот прибежал в испуге и разнял бойцов; приведя в порядок их одежду, он посадил Наследника с собой, а кантониста рядом с кучером и повёз их в зимний дворец, куда он и до этого ехал. Тут у знал я, что кантонист этот из кондукторской школы, а школа эта находилась как раз против огорода нашего свата Грачёва; между школой и огородом лежал один только Измайловский парад; смотритель этой школы был нашему свату Андрею Гаврилову весьма близок. Наутро вот что узнал я об этом кантонисте: к испуганному его родителю, близкому к отчаянию, отставному солдату, в придворной карете привезли его сына и с ним 300 руб. денег, подаренные ему во дворце. По домашнему суду Императора Николая Павловича Наследник был обвинён и наказан, а кантонист был оправдан и получил как обиженный несправедливо награду.

Событие это наделало тогда много толков в столице. Приехавши в Ростов в половине декабря, моя мать поручила зятю Гаврилу продать оставшийся после отца жемчуг.

          Извощиком был поряжен крестьянин с. Угодичь Андрей Леонтьев Мягков, или Перевощиков; он содержал перевозы на нашем озере от с. Угодичь до Ростова; с зятем послан был и я. В Переславле Залесском мы были в гостях у Темерина, купца богача. Как он был родня нашему зятю, не знаю, только за небытностию хозяина дома, нас принимала его мать и жена весьма радушно.

Красота лица сей последней, высокий рост и важная осанка удивили меня, а ласковость её очаровала меня; зять рассказывал мне о ней после, что она была дочь самой беднейшей семьи в Переславле, постоянно ходила за водой мимо дома Темерина и приглянулась единственному сыну Темерихи; разность состояния не воспрепятствовала Течерину жениться на этой бедной, но честной девушке.

          В Москве мы остановились на Посольском подворье в нумере, а извощик наш остановился гостем у известного лакового заводчика Максима Ивановича Короткова.

          В французский год Коротков с семейством спасался в Угодичах и у Андрея Леонтьева Мягкова квартировал в доме. Когда Француз оставил Москву, Коротков возвратился туда; на месте лакового завода он нашёл одно пепелище; денег на устройство и обзаведение новой фабрики у него не было и он обратился к этому Андрею Леонтьеву, который и снабдил его на этот случай 700 рублями, которые и сделали Короткова первым Московским заводчиком масляного и спиртового лака. Поступок Мягкова он ценил высоко, что видел я сам из того, как угощали и почитали от старого до малого нашего извощика в доме купца Короткова.

          Первые дни нашего пребывания в Москве прошли в посещении московских соборов; ходили также на Ивана великого и спускались глубоко в землю, в яму или колодезь, где стоял тогда царь-колокол. Потом ходили в театр, где давали пиесу «Сын любви». Я не забыл и теперь, как какой-то знаменитый актёр, чуть ли не Мочалов, представлял французского солдата, который идя домой в отпуск или отставку, нашёл в лесу умирающую голодною смертью мать свою, он спасает её и узнаёт от неё, кто его отец.

Забыл я только, как он заслужил расположение графа, отца своего, который за заслугу солдата признал его за сына и, разговаривая с ним, сделал его наследником своего имени и богатства. В самый жар отцовской речи солдат только скажет: «О, мать моя». Слова эти остудят весь пыл графа, и это повторялось солдатом не один раз; эти слова довели графа до того, что он признал и мать его за свою жену (граф тогда был вдовъ); эти два предмета не вышли у меня из памяти и теперь.

          Продажа наша без посредства Максима Ивановича Короткова не имела бы надлежащего сбыта; за продажный жемчуг мы выручили более 2000 р., половину положили в ломбард, а с другой отправились после двунедельного пребывания в Москве в Ростов.

          По приезде из Москвы я поступил опять в лавку Василья Афанасьева, занимаемую на отчёте его сыном Алексеем. Новые личности торговали тогда в том ряду, а именно: Иван Васильевич Щапчик всесвятский, Иван Васильевич Попов, Василий Яковлев Горбунов, Иван Осипов Пономарёв-Лобанов и Алексей Осипов Пономарёв-Лобанов; сей последний был когда-то мне свояк: за ним была третья сестра жены моей Марья Фёдорова старшая; второй свояк мой был Иван Борисович Одинцов; жена его была Глафира Фёдорова; третий свояк мой Александр Семёнович Иванов, или Карачуновский, жена его Марья Фёдорова младшая; этот спасибо хоть помнит, что я свояк ему и относится ко мне как родной, благодарю, а другие два свояка в «Чести сый» и уподобися....., но я умолчу до времени, а скажу к слову о благодарности первого.

Во время оно, когда Лобанову нечем было содержать малолетних своих детей, много годов я Артынов воспитывал у себя детей как своих детей; жена моя была им вместо матери, которой они лишились, а он отец за это время любил только одеваться как модная парижская картинка (в том было всё его достоинство), и его звали тогда у нас «рядским селадоном», а почему бы и не так? Потому что он родительский дом продал с молотка. дети по рукам то у тестя Бабурина, то у Артынова, и ему оставалось исполнять только один изящный манёвр, так любимый им: плевать как можно дальше 17 раз в минуту, не щадя полов в гостиной.

Теперь, как я слышал, он стал человек богатый, владелец нескольких домов в г. Рыбинске и притом вроде Бисмарка, «добрый маклер», но о таких великих людях нам, крестьянам, говорить не надо: игра не стоит свеч!..

Следующая страница