Лето 1829 года, как и прошедшее, я провёл в Тихвине и торговал в лавке семенами подле Ивана Алексеевича Истомина. Во время лета ездил из Тихвина в Питер водой; квартировал у сестры Грачёвой.

На праздничный день зять мой Дмитрий Андреев Грачёв поехал в гости за 15 вёрст от Питера вверх по Неве, по левому её берегу, в большую Рыбацкую слободу к Фёдору Никифоровичу Слепушкину; как мне помнится, дом Слепушкина был двухэтажный, невысокий каменный, но длинный.

Хозяин нас принял радушно; в то время Слепушкину, я думаю, было лет около сорока; роста он был среднего, красив лицом, борода была светлорусая, густая, небольшая и курчавая; корпусом он был дюж. Неистощимый юмор лился у него с зятем моим рекою; после весёлой пирушки казал он свои живописные работы, между которыми мне весьма понравился портрет самого Слепушкина, писанный им самим; потом казал свои золотые и серебрянные монеты; из первых меня заинтересовала золотая монета, величиною с империал, на которой были изображены цари Иоанн и Пётр Алексеевичи и царевна Софья.

Из его медалей заинтересовала меня большая золотая медаль академическая, без ушков, весом около четверти фунта; на лицевой стороне её был портрет Императрицы Екатерины II, заднюю же её сторону я не видал и не знаю, что на ней написано, потому что она была в футляре;
ещё был бородовой знак на право ношения бороды при Петре I раскольникам.

В разговоре Слепушкин коснулся своей родины. По губернии он оказался наш земляк; моё внимание к его историческому рассказу не ускользнуло от его опытного взгляда, а когда я сказал ему о некоторых княжеских именах; то это заинтересовало его до того, что он на расставанье подарил мне на память книгу своего сочинения в двух частях и свой портрет небольшого формата, хорошей гравировки. Книга сохранилась у меня и до настоящего времени, а портрет нет. После этого я был у него с зятем не один раз; это был в полном смысле «русский хлебосол».

          В это время часто ходил к нам в гости сын причетника села Сулости (имя его я позабыл), кончивший курс в Александровской академии; он носил фамилию «Сулостского».

У зятя моего были с ним частые богословские диспуты; для шутки Сулостский станет опровергать догматы зятя моего текстами священного писания, так что зять мой замолчит и перестанет спорить.

Спустя после этого много годов я случайно читал в ведомостях, что продавали книгу духовного содержания, сочинения соборного протоиерея (имя и какого собора) Сулостского; не знаю того ли, о котором речь моя, или другой фамилии Сулостский; она удержалась у меня в памяти, и, как мне помнится, это было в восточных губерниях.

Вот что о нём рассказывал зять: первоначально обучался он в Вифанской Семинарии и чем-то был оскорблён Московским митрополитом Филаретом; он не стал посещать училище, а только каждодневно узнавал от своих товарищей о том, какие были лекции, и их со слов товарищей записывал.
Так прошёл год; настал выпускной экзамен; Сулостский был исключён из числа студентов за непосещение лекций, в день экзамена он явился туда, ему заметили, что он столько времени не посещавши училища, не может держать экзамен. Когда пришла его очередь, то его спросили: сколько он желает получить баллов?
Он свободно отвечал: «все». Ему повторили вопрос, он опять сказал: «все». Начался зкзамен, и он к удивлению всех профессоров и публики выдержал экзамен столь блистательно, что и сам митрополит Филарет был от него в восторге.

Потом он вызвался доказать, что нет Бога; это всех заинтересовало, тогда он начал прямо с митрополита Филарета, доказывая, что в нём нет Бога, и обличал за то, что он безвинно теснил его. Владыка безмолствовал. Оратор остался победителем и для окончания курса наук перешёл в Александровскую академию. В описываемое мною время он был с небольшим 20 лет; нрава был тихого и трезвого поведения. В это лето новый огородник, бывший работником у моего отца, крестьянин с. Угодичь, Яков Яковлев Шпагин, снял огородную землю в гор. Тихвине у купца Дуранова.

          Из Питера до Тихвина я обратно ехал водой, а от Тихвина до Сомины 90 вёрст, горой сухопутьем. От Сомины до Ярославля ехал тоже водой «лежнем», т. е. освобождён был за лишнюю плату от «гребли», ехал реками: Соминкой, Горюном, Чагодой, Мологой и Волгой. Пристань Сомина — деревня разных господ, стоящая на правом берегу реки Соминки, недалеко от места, называемого «Озёра».

Как мне рассказывали жители, из этих озёр вытекают две реки: на востоке река Соминка, а на западе река Тихвинка. На сей последней от озера до г. Тихвина, на протяжении с небольшим ста вёрст, устроено более ста шлюзов. Товары более нужные в Петербурге переправляются от Сомины до Тихвина горою, а из Тихвина опять водою, потому что водяной путь от Сомины до Тихвина замедляется в сказанных шлюзах. Во время этой поездки у меня удержались в памяти два предмета.

Первый из них, — это было ещё в Сомине, пока товарищи мои и рабочие приготовляли всю нужную для пути провизию и нужные принадлежности для нашего собственного, купленного нами судна, лодки «Соминкн», на которую помещалось народа около 30 человек, я с одним из товарищей пошёл вперёд пешком по правому берегу реки Соминки; пройдя небольшое расстояние от Сомины, мы встретили источник подземной воды, именно целую реку, вытекающую из высокой, поросшей лесом горы, которая в этом месте имела вид стены: из подошвы или основания этой приходной стены и вытекала эта подземная ркка, текущая по самым мельчайшим камушкам; назвать эту реку ни ключом, ни ручьём было нельзя, потому что ширина этой реки была около пяти аршин, а глубина не выше лодыжки; когда мы через неё переходили, то быстрое стремление воды, хотя и на такой ничтожной глубине, для перехода не совсем безопасно. Перейдя эту реку, мы долго любовались на неё и на её величественный источник и жалели о её кратком пути, потому что течение этой реки от подошвы природной стены и до реки Соминки было не более четырёх сажен.

Другой предмет, — это река Сить, впадающая в реку Мологу; она известна по знаменитой Ситской битве великого князя Георгия Всеволодовича Владимирского и князей Ростовских с бесчисленными полчищами Батыя. Устье этой реки и, как я видел, берега её поросли густым и дремучим лесом; вид воды и вид самой реки навеял на меня какое-то мрачное и угрюмое и вовсе для меня непонятное и непостижимое чувство, на меня нашло вдруг вроде какого-то страха; сожалею и до днесь о невозвратно потерянном от моего глупого невнимания к рассказу о той битве, об этом месте и реке Сить. Только несколько оправдываю это обстоятельство тем, что мне тогда было только 16 лет, а в это время я ещё мало и слыхал о Ситской знаменитой битве.

          Со мной вместе ехал и таким же лежнем, как и я, зеленной торговец из Питера, с Сенной площади, родом с берегов реки Сити; селение его, по его словам, было недалеко, вверх но этой реке Сити; он сильно звал меня к себе в гости (да и можно было исполнить его желание, потому что часов 10 мастера чинили повреждения нашей лодки, вытащив её на берег), и он хотел показать мне место, где была Ситская битва и курганы, находящиеся на том месте.

О битве этой он весьма много рассказывал мне любопытного, но я любил слушать подобные рассказы только о своём Ростове, битва же эта была так далеко от него, что для меня и не составляла никакой важности. Когда же случай свёл меня с П. В. Хлебниковым и Е. В. Трёхлетовым, тогда я узнал цену рассказа о битве и тому, отчего я отказался. Теперь к несчастию моему из рассказа моего товарища я ничего не удержал в памяти, только немного напомнил мне Фёдор Яковлевич Никольский в сочинении своём о Ярославской губернии²⁵, где он говорит о месте убиения Ростовского князя Василька Константиновича, которого церковь причислила к лику святых.

Никольский говорил об этом, что Карамзин, а вслед за ним и все единогласно, без всякого основания, положили, что князь Василько убит на берегах реки Шерны, которая впадает в реку Клязьму в Богородском уезде Московской губернии, а исток имеет недалеко от города Киржача Владимирской губернии; но вероятность этого мнения ослабляется отдалённостью Киржача и Шерны от Ситского побоища и от маршрута татарских войск, потому что они шли после битвы на полдень, и не там совершилось злобное убийство;
по живому, доселе существующему в памяти народа преданию, это было в приходе села Шеринья, почти на границе между Ярославским и Угличским уездами; на реке Шырне на половние расстояния между Ростовским уездом и Ситским Батыевым побоищем есть пустынь «Васили» ещё ближе и точнее передаёт тут место события; в этом местном предании, с именем ростовского князя Василька хранится, хотя неясно и не слишком отчётливо, и память о каких-то всадниках и бывшей на пустыни «Васили» стычке.

При этом описании Никольского и я припомнил подобный рассказ моего товарища о смерти князя Василька. В начале XIX столетия найден тут был камень в виде гробовой плиты, но после он затерялся (о каком-то святом камне сказывал мне тогда мой товарищ; он находится в церкви его прихода и почитается чудотворным) и, может быть, этот камень положен был по распоряжению самой княгини Марии, супруги кн. Василька, на месте его мученической кончины; имя села Резанина, соседственного с Шяреньем, как-будто в связи с этим печальным событием; берега реки Шерны доселе покрыты на значительное пространство густым хвойным лесом (Шеренский лес известен и теперь в 25 верстах от города Кашина и в 38 верстах от г. Калязина; здесь был впоследствии «Шеринский монастырь», а ныне село Шеринское на р. Шеринье в лесной стороне). Речка Шеринка течёт в Калязинском уезде; Тверской губернии, недалеко от Ситской битвы, по пути движения татар к Новугороду.

          Помнится мне, как во сне, необоримый заливной луг, омываемый реками Волгой и Мологой, не помню только города Мологи, в котором я много раз бывал проездом; там ли он стоит, на правом берегу реки Мологи, где была в старину купеческая слобода, или «холопий городок», или нет.

Здесь открылась первая на Руси ярмарка, куда пртиезжали купцы немецкие, греческие, итальянские, персидские, бухарские и хивинские; шатры их покрывали необозримый луг, омываемый этими реками; ярмарка продолжалась шесть летних месяцев; пошлинного сбора собиралось в казну сто восемьдесят пуд серебра; на лугу тогда становилось до ста кабаков, вследствие чего наш лоцман во время пути рекой Мологой дразнил Моложан называя их «Молога пьяная».

          По приезде в Угодичи я узнал, что воздвигнуто было сильное гонение и едва не ссылка в заточение крестьянами с Угодичь бывшего своего бурмистра, крестьянина деревни Воробылова, Николая Григорьева Тихонова, правившего должность бурмистра в прошедший год. Тихонов секретно от крестьян хотел сдать за хорошее вознаграждение оригинал вотчинного отпускного акта (писанного на листе сторублёвого достоинства) помещика Филиппа Алексеевича Карр, его наследнику Алексею Васильевичу Карр, но бурмистра соследил в этом мошенничестве вотчинный писарь Василий Павлов Горохов. Бурмистр села Угодичь крестьянин Иван Степанов Курманов, или Гадаев, с писарем Гороховым арестовали Тихонова в Ростове, где ожидал его г. Карр, дожидаясь получения украденного акта.

          Наступивший 1830 год был для меня во всём подобен прошедшему; ездил я с зятем Гаврилом в Тихвин, а весну сам по себе торговал семенами и квартировал у мещанина Саввы Аникеева Субботина; здесь уместно помянуть двух сестёр старушек: Прасковью и Фёклу Ивановых; Фёкла была мать Саввы, а Прасковья была хранительница моего детства в Тихвине и была для меня второй матерью.

          Жил я в Тихвине с зятем лето и познакомился с директором водяной системы на реке Тихвинке, бароном Розеном, генерадом добрым, который был высок ростом и складен, только кривошей, так что голова его лежала почти ва плече. Он тогда взял у зятя Гаврила оставшиеся у него польские лопатки, купленные им для Калистратовых, у которых тогда подряды по шлюзам перебил другой подрядчик.

          В этом году в с. Угодячах помер всеми уважаемый крестьянин Михайла Андреевич Дюков, которого начальник Ярославской губернии, Безобразов безвинно наказал розгами по причине ложного доноса, а именно: в 1820 году Дюков был бурмистром с. Угодичь, в это время был рекрутский набор; у крестьянина с. Угодичь Якова Яковлева Шапугина было два сына умных, а третий дурак (как это говорилось в сказке). Дурака звали Михайлом; крестьяне, желая сохранять отцу старшего сына Андрея, на мирском сходе приговорили отдать в солдаты сына дурака Михаила, парня рослого и здорового. В рекрутском присутствии это дело разъяснилось и Шапугин всю вину свалил на бурмистра, который будто бы самовольно хочет сдать его в рекруты помимо старшего брата. Губернатор разгневался на такое действие бурмистра и, не учиня справок, велел его наказать.

          После он узнал о своей опрометчивости, жалел, что но горячился; дурака, хотя и приняли в рекруты, но Дюков от этого оскорбления и заболел и вскоре помер.

          В это же время помер церковный староста Богоявленской церкви Иван Иванович Закалин-Русманов, прослужа тридцать два года, и в этом же году, 1 ноября, померла моя крёстная мать Марфа Ларионова, жена моего дяди Михайла Дмитриева Артынова.

          В Тихвинском большом монастыре в этот год для текущего сквозь монастырь, с юга на север, ручья в выгонах и крутых берегах устроили кирпичную трубу, а глубокий ров, в котором он протекал, завалили песком и в уровень с берегами и развели два плодовые сада при въезде в монастырь в западные ворота направо и налево от дороги, ведущей к святым воротам, что под церковию св. Феодора Стратилата с западной стороны монастырской соборной церкви.

          В начале 1831 года я пировал на двух свадьбах у своих товарищей, Владимира Иванова Никонова и Василья Андреева Балашёва-Папышева, а незадолго до Ростовской ярмарки купил казанского мёду для перепуска у Ростовского купца Николая Иванова Кайдалова старшего сына Елены Афанасьевой Кайдаловой. Сортировать меня обучал крестьянин села Воржи Иван Иванович Жижин, перепускал же этот мёд крестьянин деревни Дунилова (Шулецкой волости) Пётр Никин, зять Свиньина, изобретателя искусства перепускать мёд.

          Летом Богоявленской церкви с. Угодичь церковный староста Семён Васильевич Мухин устроил в тёплой трапезной церкви на кирпичных шанцах чугунный пол.

          В начале зимы поехал в Казань с Ростовским купцом Иваном Ивановичем Зыковым; в городе Свияжске остановились на постоялом дворе, в доме принадлежащем татарину; содержатель постоялого двора был русский. В то время, когда мы пили чай, вошёл к нам и сам домохозяин, татарин; долго разговаривал он с Зыковым и крестьянином дер. Борисовской Абрамом Васильевичем Шуиным; разговор их коснулся и религии; тогда татарин стал превозносить Николая Чудотворца, говоря: «О, ваш Микула велик человек!» Это повторил он не один раз; по уходе его Зыков спросил у харчевника о том, что Микула сделал татарину? И тот рассказал нам следующее событие с татарином: повстречался с ним в лесу огромный медведь, гибель татарина была неминуемая, медведь шёл прямо на него; тут татарину пришёл на память святитель Николай, вероятно, от кого-нибудь он слышал о нём; он стал ему молиться, говоря: «Микула! Пожалуста! Свеча ставят!» и говорил это не один раз; медведь тогда поворотил в сторону и скрылся в чаще леса. Татарин по обещанию купил свечу и отдал её местному священнику, говоря: «Пожалуста, ставь Микуле; о, ваш Микула велик человек».

          В Казани мы остановились на подворье у Карюкина; мёд купили у казанского купца Луки Степанова Рукавишникова, прошлогодний мёд продал крестьянину села Семибрат (Приимковской волости) Степану Дмитриеву Болдину. Маклером в той покупке у Болдина был Ростовский гражданин Иван Иванов Миронов. О дяде этого Миронова сохранилось у меня собственноручное письмо княгини Екатерины Голицыной следующего содержания: «Бурмистру Петру Трусову. Просил меня Ростовский купец Кузьма Миронов, что он имеет заклад; пуговицы от Василья Крестьянинова и письмо Андрея Никонова (моего Артынова крёстного отца), данное ему, которое письмо подписал порукой Василий Крестьянинов, а по тому письму Никонов должен платить только третью часть, то ты оное разбери, а оный Миронов согласен погодно расписать уплату, и так ты всё это реши, чтоб всем было не обидно. Княгиня Катерина Голицына. Марта 1793, августа 11 дня».

          У Кузьмы Миронова был сын Иван, а у Ивана Кузьмича, было три сына: Матвей, Иван и Игнатий.

          Эти три брата имели общий торговый дом фирмы «Миронова» в Петербурге в Андреевском рынке и тортовали русским (казанским) маслом и дичью: каплунами, рябчиками и тетерьками, также и ярославским полотном, а во время Ростовской ярмарки сахаром и деревянным маслом. Они много годов имели торговую комнатпю с Максимом Михайловым Плешановым, но в последствии времени эта фирма Миронова обанкротилась более чем на сто тысяч рублей и уже не торговала. В конце этого года ездил в Питер и купил там для Ростовской ярмарки сахару и деревянного масла.

          Перед Ростовской ярмаркой на масляницу у нашего священника гостил какой-то его родственник семинарист из Ярославля. Фамилию его я теперь позабыл, помню что его звали Фёдором. С этим семинаристом я познакомился: он был малый очень начитанный и весёлый, большой говорун. Много он рассказывал про разные консисторские штуки и проделки приказных. В консистории у него служит столоначальником родной дядя. На прощаньи он подарил мне прошение, поданное каким-то сельским священником к Ярослав. архиерею, преосвящ. Аврааму²⁶. Какими-то судьбами это прошение уцелело у меня и по сей час; вспоминая старину, я привожу его дословно.

Преосвященный Владыко,
Милостивейший Архипастырь и Отец!

          Вонми скорбному гласу моему, яко аз со слезами вопию ти, изыми мя от враг моих, изгони гонящия мя и побори борющия.

          Причет мой зол разбойнически есть и многажди мне деяша пакости, егда хождах, прещали ми на пути, подбиваша очи мои и заушаша мя, дондеже угождах.

          Приспевшу празднику сырныя недели и возлежащу со причетники моими вкупе у крестьянина Пахома, зело богата суща и имуща многое множество брашна и пития, ими же убози ны ово же ястием, ово же питием упихомся и объядохомся до зела. Тогда убо диакон Исидор седе противу мене и начаше изрыгати на мя хулы велия, покивающе главою и помизающе очима; аз же агнец незлобый сый и нечесо отвещевах, долу зря, точию нечестивец же оный молчание вмени себе в хулу, разъярившись оный до зела, и егда владыка дому изыде вон, ять мя за власы, извлек из храмины повергше долу и сядя на мя, яко осля подьяремнича, начаше по ланитом бити, терзати за браду семо и овамо, и взяша от земли древо, еже нарицается дубина, возложи на раменах язвы велия и на хребте моем учини жестокое поругание. Узрев сие огорченный дому владыка, исхитив мя из рук нечестивца сего и отпусти из дому с честию велиею, и оскорбленный сый духом, а паче тем обливахся слезами, текох аз к месту жилища моего, и уже прошед полпоприща, тогда нечестивый диакон Исидор вкупе с окаянным Фролкою пономарем оставя дом пиршества, потече вслед мене и достигоша мя на пути, паки повергше мя долу, совлекли с мене ризы моя, отнесли к продавцу вина и пропили тамо.

          Что сие мнит ти владыко! аз же смиренный иерей не могу более зрети очима моима на сих противоборников и сего ради молю тя, извергни их из причта моего, накажи их по правилам святых Отец, яко восставших неправедно на священный сан мой, одежды моя повели искупити и ко приходу моему поставити людей честных, с ними бы я возмог правити дело мое церковное. Иерей Фома.

          Владыко, как рассказывал ссминарист, получивший это прошение, много на него смеялся и велел расследовать всё это дело. По дознанию, поп Фома оказался совершенно прав, и дьякон с пономарём были отданы под начало и переведены потом в другой приход, а к попу Фоме владыко определил другой причт.

Следующая страница