После обедни мы были за трапезой у строителя: там, кроме архимандрита и нескольких сослуживцев его, иеромонахов, посторонних, кроме нас, никого не было. После трапезы монахи ушли, и остались только архимандрит Самуил, строитель Никандр и мой отец. После сытной трапезы и обильного возлияния вина старцы, будучи в полном цвете лет и оба толстые, смотрели из окна поочерёдно в большую зрительную трубу и, как теперь помню, смотря в трубку, они много и весело над чем-то смеялись; озеро лежало на юг от обители на несколько сот сажен: к вечеру отец мой и архимандрит уехали в город.

          В это время моему отцу пришёл срок получать деньги со строителя Мельхиседека за саратовскую и уральскую рыбу, отпущенную для обители во время Тихвинской ярмарки. Таких обителей, в которые мой отец поставлял рыбу, было пять: Тихвинский большой монастырь, Мартириев Зеленецкий, Николаевский-Беседный, Антониев Дымский и Введенский девичий в г. Тихвине.

Помню я, что для отпуска этой рыбы в обители отец мой имел особую книгу, у которой все листы состояли из гербовой бумаги; в этой книге монахи и расписывались в приём рыбы, равно расписывался там и отец мой в получении денег.

Из Уральска с рыбным товаром нам присылали также и свежей икры в нескольких различной величины бочоночках, которыми отец и дарил как настоятелей обителей, так и других лиц, в том числе и образ ного старца Мартирия. По словам моего отца, Мартирий, впрочем, не пользовался зтим лакомством, а раздавал всё тем из братии, которых он знал.

          Накануне 26-го июня приехала к Мартирию сестра его, Грузинская Царевна Нина Егоровна с несколькими своими родными; она опять остановилась в тех же кельях; насколько я помню, царица Нина была средних лет, старше Мартирия, выше его ростом и мужественнее. Все приехавшие с ней весьма походили друг на друга: с смуглыми продолговатыми лицами, чёрными волосами и глазами и большими носами. Какого фасона была их одежда, — я не припомню, но не забыл, что она у всех была однообразна и ослепительной белизны; волосы жешцин были покрыты длинными белыми покрывалами, на лбу же было что-то блестящее в виде небольшого кокошника или жемчужной «поднизи», какие тогда носили тихвинская щеголихи.

          На третий день проезда Царицы Мартирий водил к ней и меня; он что-то долго разговаривал обо мне на грузинском языке; после этого Мартирий из другого покоя принёс ей маленький детский самоварчик, который она и подарила мне на память; этот подарок сохраняется у меня и в настоящее время в целости. В детстве я часто грел его, а теперь иногда греют его мои внучата.

Воды в него уходит всего шесть чашек; этот самоварчик тульской работы, мастера Прокофья Суровцева.

          Двадцатого августа была закладка придела по правую сторону соборного алтаря во имя св. пророка Самуила. Весь юго-восточный церковный угол был основан на одном камне огромной величины, сероватого цвета и четырёхугольной формы.

Этот камень приплыл к монастырю на льдине в апреле 1820 года. Льдина была не толстая и немного более камня. Когда сняли со льдины камень, то под ним оказалась небольшая зелёная свежая травка. Камень этот прошёл в самое большое половодье реки и сквозь быстрое, похожее на водопад, стремление воды в шлюзе. Никто не видал, как он остановился на реке у спуска для бранья воды, близ северо-восточной монастырской башни.

Камень тут некоторое время вертелся на льдине: двенадцать лошадей, в том числе и лошадь моего отца, едва могли его снять со льдины и втащить на берег; как только его втащили, льдина тотчас же распалась на части и осталась одна трава, которую народ тотчас же разобрал на память об этом чуде.

Долго хранилась эта трава у нас в доме. По надписи, высеченной на камне, вероятно, можно видеть его в обители и в настоящее время, надпись эта была следующая: «Камень его же небрегоша, зиждущий, сей бысть во главу угла». Пс. 117. ст. 22.

          В именины моего отца, 9-го октября, посетил его сначала архимандрит Самуил, а потом пришла вся братия и городское соборное духовенство; в это время казначей иеромонах Флавиан и соборный священник о. Нил рассказали каждый но чудному происшествию. Иеромонах Флавиан рассказал о себе следующее: когда он находился ещё новоначальным послушником в обители Валаамской, на Ладожском озере, то туда был прислан под строгий настоятельский надзор по Высочайшему повелению Императора Павла, какой-то учёный магик, который будто бы сказал Императору, когда и как он умрёт. Настоятель отвёл узнику самый мрачный и во всей обители самый крепкий со сводами каземат, куда и свет дневной проникал лишь сквозь узкое и длинное верхнее окно с крепкою железною решёткою. В темнице не было ни стола, ни стула, ни койки, были лишь каменный пол да голые стены и доска. Для прислуги к нему был приставлен этот Флавиан, который и жил в маленькой прихожей, перед дверьми узника.

Флавиан сказывал, что едва узник станет углём писать на стене, выводя круги и становя какие-то знаки, как у него тотчас же явится стол с письменным прибором, стул, кровать и всевозможное кушанье. Сколько раз у него всё это ни обирали, всё это на утро появлялось вновь. На бумаге он писал тоже одни круги и ставил какие-то знаки или буквы, которые даже академия наук не могла определить. В шутку он говорил Флавиану, что он-де узник произвольный и если захочет свободы, то лишь напишет на стене корабль, — в нём уплывёт, напишет коня — на нём уедет; наука эта, как говорил Флавиану узник, называется «Гог и Магог», и что настанет время — будут многие знать её.

В одно прекрасное утро узника в каземате не нашли, несмотря на то, что двери каземата запер и запечатал сам настоятель; притом же по обыкновенно во всю эту ночь в прихожей каземата и у окна была неусыпная и сменная стража.

Хорошо было бы узнать, не осталось ли какого-либо воспоминания, или записи, на Валааме о таком узнике магике, которому со страхом и трепетом служил Флавиан; исполняя возложеное на него послушание, тем более, что, по рассказу Флавиана, узник оставил на стене надпись, нацарапанную чем-то острым и довольно глубоко: «Не умру, но жив буду и повем дела Господни».

          Другой рассказ был соборного священника о. Нила. Священник этот был лет около сорока, молодолиц, красив плотный, высокого роста и страшный силач. Раз, в день тезоименитства игуменьи Таисии, — настоятельницы Тихвинского Введенского монастыря, приглашён он был на служение; в это время в монастыре уже много годов жила монахиня (имя её я забыл). которую все почитали за святую; жизнь она вела очень строгую, большую часть времени проводила в церкви и часто приобщалась св. таин;
сказывала прошлое и самое тайное вопрошающим её, притом таким лицам, которых она даже в первый раз видела. У кого было сомнение об отсутствующем родственнике, или не было от него долго никакого известия, она несмотря на то, что этот отсутствующий был за тысячу вёрст, скажет весьма верно: здоров ли он, или болен;
мало того, она сказывала даже, что это лицо в данное время делает.

При такой дивной обстановке святая мать была как у игумении Таисии, так и у всей обители, и у всех знавших её горожан в великом уважении.

Раз как-то по окончании обедни святая монахиня в испуге посылает штатных служителей не пускать в обитель идущую странницу, указав при этом самый вид и одежду этой грядущей странницы. Не успели ещё посланные исполнить этого приказания, как странница вошла уже в монастырь; тут наша святая почти взбесилась;
кричала и не велела пускать странницу в церковь, но этого сделать опять не успели, и странница уже вошла в церковь.

Вошедшая была монахиня средних лет, высокого роста и, по-видимому, самой постной жизни. Увидев её, наша святая стала бегать по церкви и кричать таким голосом, какого у ней никогда не бывало, да и быть не могло; стала при этом поносить странницу непристойными словами, которые слышать и не в обители было бы весьма зазорно.

          Все, бывшие в церкви, пришли в великий страх; пришедшая же странница приказывает схватить святую монахиню, как неприлично ругающуюся в храме.

Сторожа и штатные служители, подкрепляемые некоторыми богомольцами, стали уже брать, но сила нашей святой была неестественная; однако, с помощью о. Нила, им удалось святую повалить на пол и так держать её.

Впрочем, держать святую было очень трудно, она всех держащих с силой поднимала кверху и билась жестоко; но вот пришедшая странная сделала над нею в воздухе крёстные знамения и велела о. Нилу расстегнуть опоясывающий её ремень и положить на громко и безобразно кричащую и барахтающуюся монахиню. О. Нил дрожащими руками едва расстегнул у пришедшей ремень и положил его, как было приказано, как после этого наша святая не пошевелилась и вдруг перестала кричать; только, выпуча глаза, она страшно глядела и вдруг громко и пронзительно свистнула и выпустила изо рта густой клуб дыма, странная же взяла клуб этот рукою и крестом проводила в двери вон из церкви, испуганным же зрителям и зрительницам сказала, что теперь всё кончено.

Святая наша лежала на полу, как мёртвая; странная велела отнести её в келью, потом поздравила игумению Таисию со днём её ангела, а рассказчика о. Нила поздравила с новорождённой дочерью, которую велела назвать своим именем «Ксенией». После этого, бывши у игуменьи за трапезой, сказала, что она пришла издалека только за тем, чтобы выгнать из сестры пытливого духа, который уже больше не возвратится; простясь потом со всеми, ушла неизвестно куда.

У о. Нила точно в то самое время, когда странная поздравила его, родилась дочь; монашенка же, исцелённая пришедшей, во время этого рассказа о. Нила была ещё жива.

Настало время ехать моему отцу в Ростов; он собрался вместе со мной и мы поехали в повозке, запряжённой парой; кучером был Тихвинский мещанин Савва Аникеев Субботин.

В день отъезда отец и я ходили прощаться с архимандритом Самуилом и с Мартирием. Мартирий при расставаньи дал отцу что-то мягкое и довольно немалое объёмом, завёрнутое в бумагу, мне же подарил детскую чернильницу и песочницу на круглом деревянном поддонке, обложенном по бокам бронзой, Я и в настоящее время всегда пишу из этой чернильницы.

Отец мой, придя на огород, развернул подарок Мартириев и нашёл тонкую полотняную, новую и длинную монашескую рубаху, шёлковый пояс с молитвой, нитяные чулки и мущинские большие башмаки; этот подарок он привёз в с. Угодичи, как и я свою чернильницу и самовар.

          Под конец года начались приготовления к праздникам; шили различные обновы для молодцов и девиц. Но заведённому обычаю предков, готовились к пивоварению, которое было довольно оригинально.

Собравшись, миряне избирали доверенное лицо, которое должно было вести порядок варки пива: переписывали желающих пивоваров, кому сколько желательно, по их наречию от получетверика до кади (т. е. двух четвериков), потом миром же наваживали дров, поряжали мастера на несколько варь и почём с вари. Мастеров являлось тогда много; привезли потом инструменты, посуду: болыше и малые чаны и котлы, потом доверенное лицо собирало муку или рожь на то количество пива, какое пожелал варить каждый домохозяин, а также и деньги на покупку солода и хмелю. Пивоварение продолжается несколько дней, беспрерывно день и ночь. Народа всякого возраста около пивного стана толпилось точно на ярмарке, в особенности же, когда начинались «сливки пива» в хозяйские посуды; тут кидали жеребий очереди, это большею частою производилось ночью и все участвующие к этому времени оповещались.

Охотники пьют пиво вдоволь из пивоварова общего корца и смакуют его достоинство; как только первая варя закончится, так начнётся по очереди другая и других домохозяев и т. д., сколько различных домохозяев, столько и варь; пиво это заготовляется на всеобщий праздник с. Угодичь, — «Крещенье».

Я помню такие годы в своём детстве, что пивные станы бывали в трёх местах: главный у чистого пруда, второй в Никольском конце близ дома Вьюшина или Панина, третий в овинном конце к дер. Уткиной. С умножением самоваров и чаепития пивоварение стало год от года производиться менее и, наконец, в 1831 году было последнее пивоварение, после которого более никогда уже и не повторялось.

          На праздник Рождества был обычай свозить взрослых девиц в с. Угодичи гостить из разных селений; конечно, каждая привозилась к своим родным или знакомым. В Рождество и во второй день хоровод, или круг девиц, собирался весьма велик.

Тогда не стеснялися, что не у всех были особенно нарядные костюмы: у кого какой быль, в том и шла гулять девица. Богатые и бедные гуляли вместе без зависти и были вполне довольны каждая своим нарядом; тогда было не то, что ныне;

Ведь это всё ненужная трата для дармоедов и притом вовсе чужих. Когда просвещение откроет нам глаза Бог весть!