После этого надели на Мациевича простую одежду монаха, запретили ему совершать всякое богослужение в отправили его с военным конвоем в Ферапонтову обитель.

          По словам Златоустова, в своё время, хотя нескоро, но исполнились все предсказания Мациевича судьям своим; даже церковь, в которой был собран святейший Синод, где заочно судили Мациевича, находившегося в то время ещё в Ростове, и в той без всякой видимой причины обрушились своды.

          О кончине Мациевича Златоустов рассказывал следующее: на пути в Верхнеудинском округе, близ Нерчинского Успенского монастыря, среди живописной и населённой местности стоял одинокий погост, в котором во время следования Мациевича мимо этого погоста по причине воскресного дня происходил благовест к обедне. Арсений перед этим стал изнемогать и с великим трудом продолжал путь свой; подходя к этому погосту, он предузнал свою близкую кончину, испросил дозволения у сопровождавшаго его исповедаться и приобщиться св. таин; ему это было позволено сделать под именем Андрея; перед началом литургии местный священник был духовником Мациевичу. Всю божественную службу он с великим благоговением и слезами молился пред иконою Спасителя; настало время приобщения св. таин; священник выходит со св. дарами из алтаря, и пред ним смиренно стоит в ссыльной своей сермяге арестант Андрей, и только священник проговорил до конца исповедание: «Верую Господи и исповедую...», как пред ним стоял уже не ссыльный преступник, но маститый старец во всём святительском облачении, сияющем неизречённым светом; старец берёт из рук изумлённого и испуганного священника св. дары, входит с ними в алтарь и по обычаю архиереев приобщается на св. престоле; потом он вышел обратно из алтаря, дав изумлённому народу святительское благословенье, и начал читать вслух пред св. престолом: «Ныне отпущаеши раба твоего владыко?...» и, не окончив ещё всей молитвы, встал па колени и скончался в положении молящегося; в это время колокола на колокольне звонили сами собой. Тогда же в том же приходе и предали земле тело Ростовского митрополита Арсения Мациевича.

          Феврала 22 помер в Ростове Соборный староста Иван Васильевич Хлебников; незадолго до своей смерти юродивый Давыдушка пришёл в Ростовский собор, где долго молился, потом подошёл к ящику соборного старосты и сказал Хлебникову, что он идёт в далёкий путь, а потом прибавил, что и он придёт повидаться с Давыдом в такой-то день и час. В сказанное время Хлебников и помер. Из собора Давыд тогда же зашёл к соборному протоиерею Андрею Тимофеевичу Тихвинскому, поставил у него на столе свою головную скуфью и сказал ему: «Вот тебе и Тимофей, поминай меня!» Из дома протоиерея Давыд ушёл в Ярославль, где вскоре и помер. По уходе Давыда протоиерей в тот же день получил письмо из г. Тихвина, в котором уведомляли его о смерти родного брата его, священника Тимофея, который много лет был соборным дьяконом в г. Тихвине; этот дьякон был удивительный скороход; если он шёл один, то не ходил, а бежал в собор из дома и из собора домой; ему трудно было ходить шагом; я был сам свидетелем всему этому.

          Когда я был ребёнком, то мать моя, бывая в городе, часто со мной ходила в гости к матери часового мастера Ивана Дмитриева Савостина, и там я часто у него видал Давыда юродивого и слышал про него следующий рассказ: когда Давыд приходил к Савостину, то всегда говорил: «Иду часы заводить", посидит немного и поговорит что-нибудь загадочно и уйдёт. Незадолго до смерти матери Савостина он вместо обычных слов «Иду часы заводить», стал говорить: «Поди не жди», мать в непродолжительном времени и померла.

          Перед вступлением Савостина в иночество, Давыд стал звать его Мисаилом и на расставаньи с ним стал говорить: «Прощай, Мисаил, пора мне идти к Дмитрию, пойдём со мной». Савостин действительно вскоре поступил в иночество в Яковлевский монастырь с именем Мисаила.

          Раз я был в лавке у тестя своего Бабурина; в это время игумен Варницкого монастыря Павел купил кой-какой товар, вышел из лавки и хотел садиться в свои дрожки, чтоб ехать обратно в монастырь, как вдруг, где ни возьмись явился Давыд, и, подбежав к игумену, пытливым взглядом посмотрел на Павла, потом громко сказал ему: «Ай да Иона Сысоевич! Каков камень, каков жемчугь! Убирайся скорей к нему с глаз долой!» Игумен вскоре после этого скоропостижно помер; он был высок ростом, дюж телом и красив лицом. Про него шла молва, что когда он был ризничим в Ярославле, будто много похитил жемчугу и дорогих каменьев из вещей, принадлежавших Ростовской митрополии и большею частно сделанных при Ионе Сысоевиче, и употребил эти драгоценности на подарки своим любовницам.

          Когда юродивый Давид скончался, то тело его с честию было предано земле архиеписконом Ярославским и Ростовским Евгением, который затем приказал поминать его во всех церквах на литургии шесть недель.

          В Угодичах умер причетник Богоявленской церкви Трофим Захарьин, на место его выбор наш пал на причетника села Синятинова (Зверинцевской волости) Гаврила Григорьева Радухина. Три человека избранных прихожан (в том числе и я) и причетник Радухин поехали в Ярославль и пришли к преосвященному Евгению. Дожидавшихся в приёмной было много; все стояли по-военному во фронт; просители с просьбами в руках стояли впереди; после долгого ожидания, наконец, вышел сам владыка; все до одного человека моментально пали в ноги. Когда же все выстроились по-прежнему, то владыка пошёл по очереди принимать прошения и, принимая, у каждого спрашивал: «О чём?» Некоторым давал тут же и ответ. Дошла очередь до одного причетника, стоявшего возле нашего Радухина; у этого просителя волосы на голове были в беспорядке, как у Авессалома; владыка громко заругал его за такой беспорядок головы, не принял у него прошения и прогнал с глаз долой. Подошедши к Радухину, у которого голова была причёсана и умаслена, владыка опять и тут вознегодовал, укоряя его за излишнее попечение о голове, приличное будто бы, по словам милостивого архипастыря, только любодеям и блудникам, и начал было его гнать за прилизанную голову, но, к счастию нашему, Владыке вдруг пришла мысль его экзаменовать по должности. Удачные ответы Радухина смягчили гнев владыки и он благословил его нам. При том всё-таки долго ворчал на него, беспрестанно повторяя, что блудникам только прилично заботиться так о благолепии головы в угоду самарянкам. Идя от владыки, мы долго разговаривали о сём случаи: одного бранит: голова не чёсана, другого не менее того бранил за чёсаную голову.

          Видал я ещё острословие владыки Евгения в резолюции, написанной карандашом на прошении старообрядцев, просивших себе церкви в Ярославле; не знаю, в какой местности они просили, но помню, что церковь хотели построить во имя Ольги, не упомянув при этом ни святой, ни княгини. Владыка на их прошении написал следующее: «Была у купца Оловянишникова жена Ольга, да померла в Ростовскую ярмарку, я эту Ольгу погребал, другой Ольги я не знаю; есть у нас церкви «во имя св. равноапостольной княгини Ольги, а вашей Ольги нет».

          Апреля 29 помер один из передовых крестьян с. Угодичь, Пётр Яковлев Софронов. Он сохранился у меня в памяти по сделанному им ответу архиепископу Ярославскому Евгению. В одно время мы принесли жалобу на своего священника, Александра Фёдорова Доброхотова, поступившаго к нам по смерти незабвенного о. Николая Владимирова из погоста Шандоры³³. Доброхотов был родня владыке, который в защиту своего родственника до того на нас оскорбился, что в азарте закричал: «Богатые мужики и Христа-то продали!» Софронов осмелился ответить ему: «Преосвященнейший владыко! Мы в церкви слышим, что это читают «про архиереев»!» Владыка не стал с нами более говорить, плюнул и ушёл, хлопнув дверыо. После» этого события мы шесть лет терпели своеволие попа Александра; сколько раз в течение этого времени приводилось мне быть у владыки, не припомню, а только многократно. Нам давно хотелось иметь священником учителя Борисоглебского духовного училища Павла Иосифова Заозёрского, которого наконец и получили уже в 1849 году и тут благодаря следующему случаю. Раз снова пришли ко владык и на этот случай при нашем приходе владыка экзаменовал какого-то причетника с берегов Лахости седовласого старика. Ответы причетника были весьма удовлетворительны и до того понравились владык, что он предложила ему место в Ярославле ко Власию. Причетник отказался от богатого прихода, говоря что остаётся доволен своим малым. Получа такой ответ, владыка вдруг спросил у него: «А сколько у вас на колокольне приступок?» — «Ни одной, преосвященнейший владыка!» Владыка назвал его глупцом и опять спросил о числе приступок и получил опять тот же ответ; владыка смотря на нас, разразился бранью, называл причетника старым дураком, твёрдо знавшим свою должность и не сосчитавшим хотя на колокольню числа приступок; спросил его в третий раз то же, но и опять получил тот же невозмутимый ответ: «Ни одной». Владыко вышел из себя, считая это великою дерзостно и с пеной у рта бросился на причетника, но бывший тут священник того же прихода сказал: «Преосвященнейший владыко! У нас на колокольню действительно нет ни одной приступки, потому что колокола висят на козлах, и благовест производится с земли». При сём ответе владыка засмеялся, повеселел и шутя сказал: «Ну, дока на доку напал!» Видя такое весёлое расположение владыки, причетник попросил у него позволения сделать ему один вопрос; получа дозволение, он сделал владыке самый краткий вопрос; владыка велел своему келейнику монаху подать какую-то книгу; причетник, вероятно, вне себя забыл, что перед ним архиерей, взял владыку за руку и сказал: «Нет, преосвященнейший владыко, ответьте без книги, а по книге и всякий ответит!» «Владыка от этого был весьма весел и много раз повторял: «Ну, дьячок загонял архиерея!» В этом-то весёлом расположении духа он удовлетворил и наше желание и весело благословил нас; это событие случилось 26 января 1849 г.

          Августа 6 с торжеством было открыто в с. Угодичах сельское училище в присутствии благочинного с. Поречья о. Николая Львова и окружного начальника Михаила Александровича Пороховщикова. Сентября 10 в селе Сулости сгорело 44 дома и в числе их сгорел и дом свата нашего, Андрея Гаврилова Грачёва.

          Не верил я сначала народной поговорке: «Озеро воет — голову просит», но пришлось поверить. Сидя однажды в своей лавочке вечером, я многократно слышал громоподобный удар и протяжный, более минуты продолжавшийся вой; я полумал, что лёд трескается, оттого так и воет, но, к несчастью, народная примета оправдалась: озеро выло на голову; 24 октября дьякон Николаевского прихода, молодой человек Иван Николаев Тальянцев, утонул, шедши из Ростова в Угодичи. Он нёс с собой в клетке канарейку, которую для спасения поставил на льду, но сам спастись не мог и, выбившись из сил, пошёл под лёд.

          В бытность старшиною крестьянина с. .Угодичь, Василья Дмитриевича Истомина, крестьяне пожелали проверить генеральную межу чрез губернского землемера Постникова. При этой поверке оказалось, что в течение 75 лет, с 1771 по 1846 год от убыли воды прибыло берегов 100 десят., у одного с. Поречья приросло из пространства озера до 70 десят. сенокосных берегов. В этот же год началась у нас тяжба с крестьянами с. Поречья, графа Виктора Николаевича Панина, опиравшаяся на план и межевую книгу обмежёванного озера в 1771 г. землемером Арцыбашевым; доверенный крестьянии с. Поречья, Яков Николаев Устинов, показал голословно на бумаге, что нам принадлежит только живое урочище, т. е. одна вода, а не берега. Правительствующий Сенат поверил этому голословному показанию, не уважил ни плана, ни межевой книги и решил в пользу крестьян гр. Панина. Странное дело! У меня в 1854 году было дело с г. Ростовом о владении берегом по подозёрной слободе г. Ростова. Губернское Правление признало законным план и межевые книги и по моему прошению приказано полицейским властям положить на берегу пограничные камни. Второе дело было с духовенством Ростовского Козьмодемьянского прихода, опиравшимся тоже на живое урочище; по решению Сената, они пользовались принадлежащим с. Угодичам сенокосным берегом, но в 1879 г. межевой департамент признал законным план и межевую книгу и утвердил оные, а не только одно живое урочище, как признал прежде Сенат по одному голословному показанию. Кажется, мы тогда не скупились и чрез старшину Ивана Николаевича Тихонова возили в Ярославль в палату Государственных Имуществ по 1000 р. зараз неоднократно, но дело не выгорело. Дивные дела творились в Сенате начале настоящего столетия. Было у нас дело с Белогостицким монастырём об рыбной ловле на р. Вексе. Петром Великим сказано: «В 1709 году даны рыбные ловли на озере и во входящих в него и исходящих из него реках. иным никому не в образец». Эти слова подтвердили: Екатерина II и Александр I; но Правительствующий Сенат нашёл, что при Царе Алексее Михайловиче эти рыбные ловли (т. е. на р. Вексе) не принадлежали владельцу Угодичь Мусину-Пушкину, и передал их Белогостицкому монастырю.

          В конце 1849 года ог нового министра внутренних дел вышло строгое распоряжение, чтобы все торговцы до нового года заклеймили в губернских городах казённой печатью весы и гири; нас собралось трое: Константин Фёдоров Бабурин, села Поречья крестьянии Александр Васильевич Шестаков и я. Приехавши в Ярославль, мы отправились в губернское правление и подали вице-губернатору Горанскому заявление по форме. Горанский был вспыльчив, как порох; не знаю, что в нас молодых людях показалось ему не по нраву, только он вдруг спросил у нас пачпортов, которых, разумеется, ни у кого не было; получив такой ответ, он закричал на нас, что как мы смели приехать без видов за 30 вёрст и уже хотел было арестовать, но смягчился нашими покорными просьбами. Пошли затем мы в отделение, где клеймят, а там сотни людей по очереди ждут клеймения; жили мы целые сутки и, наверно, ещё не дождались бы долго, если бы не один знакомый, который посоветовал нам сходить с визитцем и приношешем к главному начальнику этой операции, к г. Кесселю, тому ли который написал замечательную историю г. Углича или другому — не знаю. Получа приношение, г. Кессель придя в палату, вдруг усмотрел нас стоявших сзади и сотни людей и закричал своим подчинённым, чтобы они занялись нами, потому что, по его замечанию, мы живём уже целую неделю. При этом приказании тотчас же взяли наши гири и стали клеймить немедленно. Работы было много, большую часть клеймили не поверявши, очевидно, за то что мы долго проживали. По о кончании этого дела мне предстояла надобность быть у Ярославского купца Виктора Сергеевича Шапулина, который только что приехал из присутствия губернского правления и рассказывал о бывшей перепалке г. Горанского с каким-то Угличским мещанином, не дававшим клеймить казённые Николаевские гири на том основании, что он за один Царский вензель на гире; платил вчетверо большую сумму против простых гирь и что он верит Царю больше всего губернского правления. Сколько ни горячился Горанский, но должен был со стыдом уступить мещанину и приказать, чтобы не клеймили Николаевские гири как уже верные.

          В следующем 1845 году меня привёл случай ещё раз видеть могущество Горанского. Бывший работник моего отца, крестьянин с. Угодичь, Яков Яковлев Шпагин, сделавшись огородником в г. Тихвине, купил на своё семейство охотника в рекруты, которого должен был до сдачи кормить три года как гостя. Два года прошли хорошо, а на третий купленный охотник стал невыносимо волен и груб и делал всевозможные буйства. Шпагин тратил много денег, потому что хотелось его сдать. Неоднократно едил он в Ярославль просить Горанского, но тот и слышать не хотел о сдаче. Шпагин, хотя и дальний, но был мне родня, и просил моего участия в этом деле. Я изъявил желание и прежде всего адресовался к Ростовскому купцу и рыбному торговцу Андрею Григорьевичу Соловьёву, моему близкому знакомому, который был зять Ивану Ивановичу Рослову, Ярославскому купцу и фабриканту серебрянных изделий. С письмом Соловьёва поехал я с вотчинным писарем Алексеем Алексеевым Озеровским в Ярославль к Рослову; это было в Ярославскую ярмарку, в начале марта. Шпагину с рекрутом тоже велели приехать в Ярославль как-будто бы гулять на ярмарку. В Ярославле остановились в трактире Рослова; утром пошли с Рословым к Горанскому на дом; там Рослов спросил у лакея о барине и получил ответ, что он ещё спит, вечер-де поздно приехал с балу. Рослов, оставя нас в приёмной, сам без доклада пошёл к Горанскому в спальню и там самыми площадными словами стал укорить Горанского, что долго спит: «Где ты... ночь-то был?» Тот проснулся и такими же словами стал бранить Рослова, ругая зачем де разбудил его; потом с громким смехом пошёл у них самый непотребный разговор о вчерашнем похождении; после этого Рослов спросил, почему он не принимаете нашего рекрута, тот сказал, что «нельзя». Рослов опять стал ругать его площадными словами и наконец сказал, чтобы он впредь никогда не говорить ему слова «нельзя»; в ответ на это Горанский, наругавшись вдоволь, ведел привести рекрута в губернское правление и там, несмотря на то, что не было лекаря, закричал: «Лоб!»; купленный наш рекрут сказал, что он ещё догулял срок, «Догуляешь в солдатах!» — ответил ему Горанский, и рекрут был от нас взят.

          24 Апреля у нас в Угодичах стали в первый раз праздновать иконе Молчанской Божией Матери, которой прежде праздновали 8 августа, согласно надписи, сделанной на ризе, а не на иконе.

          Июля 7 приезжал в с. Угодичи наследник наш Филипп Алексеевич Карр младший поклониться на могиле деда своего Филиппа Алексеевича Карр. Он затем в 60 годах, бывши последним уездным судьёй города Ростова, посещал неоднократно дом мой. У него находились записки деда генерала-майора Василья Алексеевича Карр о походе его против Емельки Пугачёва, который он обещал дать мне почитать; но не успел; смерть прекратила жизнь его; не знаю, — сохранились ли они у его сына молодого Карр, или нет. Этот последний был у нас в с. Угодичах в 1880 г., но сельский наш начальник, какой-то Иван Воронов, не счёл для себя нужным заняться с ним. Я об этом узнал чрез день и много жалел о том, что не было даже благоразумных людей обласкать его и в волостном правлении. Он являлся по своей надобности, именно за получением с нас оброка.

          Обстоятельства мои в это время по торговле в лавочке поправились, и я по-прежнему стал ездить на любимом своём коньке, т. е. писать о Ростовской старине, приводить в порядок давно оставленное это мною любимое заняле. В былое время, когда я проживал по месяцу и более в Петербурге, всегда записывался в библиотеку Александра Смирдина и сверх того через товарища своего и односельца Андрея Семёнова Мухина, торговавшаго в игрушечном магазине родного своего брата Ивана Семёнова Мухина, выбывшего в Петербургское купечество (он ножертвовал для Богоявленской церкви 6000 р. с.) в Садовой улице, в доме генерала Балабина, познакомился с прикащиками гг. Глазуновых и Залкиных, торговавших в книжных магазинах в доме Императорской публичной библиотеки.

Через них я имел доступ за всеми справками в эту библиотеку; что без них это мне было недоступно. Один из при кащиков Глазунова, зная иностранные языки, читал мне много для меня интересного, особливо по части русской истории, и я многое тогда для памяти записывал; всё пригодилось впоследствии. Я стал писать по памяти о прошлом, по рассказам существовавшего кружка старожилов ростовских. Это занятие вызвало у меня желание записать и удовольствия моей молодости т. е. именно любимых мною актёров и названия исполняемых ими пьес. Актёры были следующие: Каратыгин старший, Мочалов, Брянский, Толчёнов, Воротников, Живокини, из актрис Каратыгина I и Ассенкова; актёра Дюра видал и танцовщицу Тальони. Любил смотреть пьесы: «Разбойники», «Гамлет», «Баязет II», «Бронзовый конь», «Рука всевышнего отечество спасла», «Монастырский замок», «Король Лир», «Прокопий Ляпунов», «Скопин-Шуйский», «Карл XII под Полтавой», «Дмитрий Донской», «Смольяне в 1612 году», Уголино», «Отелло», «Велизарий», «Купец Иголкин», «Скупой», «Эсмеральда, или четыре рода любви»; «Трость Петра Великого», «Ботик Петра Великого», «Ермак покоритель Сибири», Тридцать лет, или жизнь игрока», «Гитана», «Иван Рябов», «Людмила (баллада)», «Солдатское сердце», «Ложа третьего яруса», «Ябеда», «Двумужница», «Кин, или гений и беспутство», «Свадьба Фигаро», «Горе от ума», «Ревизор», «Роберт дьявол», «Волшебная флейта», «Аннушкины глазки», «Узенький башмачок», «Четыре времени», «Филатка и Мирошка соперники», «Жених нарасхват», «Девушка и гусар», «Солдатская стоянка», «Полюбовный раздел», «Магометов рай», «Дева Дуная», «Тень», «Не влюбляйся без памяти — не женись без расчёта», «Иван Сусанин», «Роксолана».

          Оперу и балет я посещал только разве по приглашению родных или знакомых. Из них три предмета удержались у меня в памяти: «Бронзовый конь», в котором выставлялось овальное, чуть не во всю сцену в золотой раме зеркало и Петербургский фонтан; Самсон и все малейшие при оном фонтаны, извергавшие натуральную воду, от которой воздух в театра освежался.

          Эти вспоминания для меня тоже, что пословица: «чем дальше в лес, тем больше дров»; вспомнишь об одном, — другое приходит на память; читал в газете про каких-то иерусалимских граждан, невольно вспомнил и о сенаторе Мордвинове. (К одному Мордвянову, жившему в своем доме в Тихвине и уважаемому всеми, я часто в 1822 году ходил от моего отца с подарком из ранних овощей: огурцов, стручкового гороха, дынь и арбузов; только не знаю, тот ли это Мордвинов или другой; мой Мордвинов тоже служил где-то в Питере. В Питере, по соседству с моей сестрой Грачёвой, стоял дом еврея «Перца»; окнами этот дом выходил на Йзмаловский парад; я часто ходил мимо этого дома и нередко видел старика еврея «Перца», прогуливающегося по параду; роста он был высокого и толст, — ходил в чём-то вроде халата, подпоясанный под брюхо; на голове ермолка; борода редкая и клином. У него в дворниках был крестьянин с. Угодичь Владимир Иванов Никонов (отца его Ивана, дед и крёстный мой — Андрей Иванов Никонов, купил в Финляндии; он родом был чухонец, дед мой усыновил его и дал ему свою фамилию Никонов).

          В одно утро Перец повстречался со мной на параде; он был здоров — как кряж, а в тот же день вечером вдруг помер. Вот рассказ о его смерти Владимира Никонова, слышанный им от его домашнего прикащика, тоже еврея: Перец с своею братиею евреями был поставщиком вина для армии во французский год и за выпитое армией вино взыскивал с казны миллионы; дело тянулось десятки лет и поступило на обсуждение Сената. Там дело идёт у них как по маслу, но как дойдёт до Сенатора Мордвинова, то и остановится; бились, бились Сенат и еврей с этим делом: Мордвинов всем стал поперёк дороги; вздумали смягчить Мордвинова, но не знали, как к нему подойти. Имя еврея в доме Мордвинова не произносилось, — Мордвинов не терпел евреев, но вода пробивает и камень! К камердинеру Мордвинова в одно прекрасное утро является еврей Перец и даёт ему пакет, в котором было 100 тыс. руб. асс. и за это просит доложить о нём барину, чтобы сказать только три слова. Камердинер, разумеется, пакет взял и велел еврею придти завтра; после этого пошёл с пакетом к Мордвинову, сказал ему, как было дело с евреем, и отдал себя на волю барина: сделать его счастливым или нет. Долго боролся сам с собою Мордвинов, молча ходя взад и вперёд но кабинету, — ему не хочется и видеть у себя еврея и жаль было лишить награды камердинера из-за одного своего каприза; наконец, он сказал: «Быть так! делать нечего, вели завтра в полдни придти еврею, только с условием: более трёх слов я слушать от него но буду». Явился Перец; камердинер передал ему слова Мордвинова; еврей был очень рад и уверил, что более трёх слов и не скажет. В назначенный час еврей с большим мешком золота, который едва мог нести, явился к Мордвинову; камердинер отворил двери кабинета, куда Перец не взошёл, а вбежал и, бросив свой мешок к ногам Мордвинова, сказал: «Возьми и молчи» и сам обратно выбежал из кабинета.

          Сколько прошло после этого времени — неизвестно, только было окончательное Собрание Сената но делу евреев, под председательством Государя Императора Николая Павловича; пошло суждеше и голосование; дошла очередь до Мордвинова, который всегда был первый враг и противника этого дела, а теперь он молчал; это не ускользнуло от внимания Государя; он потребовал его мнения. Мордвинов отвечал на это: «Ваше Императорское Величество! Камердинеру моему дано сто тысяч рублей за то, чтобы только доложил мне о еврее, а мне огромный мешок с золотом бросили в кабинет, где он и теперь лежит, за то, чтобы я только молчал, — я и молчу, а тот, кто говорит, может быть, и ещё счастливее меня с камердинером!»

          Государь отказал в неправильном иске, и Перец не перенёс этого и помер.

          В 1846 г. крестьянин Ростовской Спас-Песоцкой слободы, Андрей Акимов Новиков, вместе с крестьянином с. Поречья Рыбного, Яковом Андреевым Пелевиным торговал в Петербурге сальными свечами. Новиков послал Пелевину в Ростов 7000 р. денег с прикащиком, того же села крестьянином, Дмитрием Ивановым Шиловым, служившим у Василья Ильича Лисицына (который в это время с южной стороны Казанского собора имел цветочный и семянной магазин и был придворным поставщиком цветов). Деньги в пакете принесены были поздно; Шилов уже запаковал свой багаж, а потому пакет этот он положил в боковой карман сюртука и зашил, таким образом благополучно приехал в Москву, где встретился с капиталистом крестьянином с. Угодичь Абрамом Андреевым Мягковым; сей последний остановил Шилова на сутки в Москве для того, чтобы ехать вместе в Ростов. В ночь перед выездом, в номере посольского подворья они попили пива и наутро благополучно поехали в Ростов. По приезде в с. Поречье, Шилов расшил боковой карман и нашёл в нём пакет подрезанным и в нём вместо 7000 р. только одну тысячу. По словам Шилова, он из номера не выходил и не расставался с Мягковым; карман зашит и цел, а денег нет. Шилов человек небогатый и подвергся вследствии сего различным судебным мытарствам, не перенёс всего этого и скоро помер, а вскоре после него помер и Мягков. Сего последнего молва чернила за Шилова, говоря: «Хорошо богатому воровать!»

          Бурмистром в с. Угодичах был в это время крестьянин деревни Уткина, Илья Иванов Филин; он жестоко ссорится по бумагам с доверенным села Поречья, — Устиновым, но ещё при Петр Великом Балакирев и воробьям Государевым отрывал головы, а помещичьих гладил по голове и отпускал на волю, так и здесь: ссорились свободный хлебопашец и крестьянин гр. Панина всемогущего тогда министра.

          В 1817 г. Бурмистр с. Угодичь крестьянин деревни Воробылова, Иван Николаев Тихонов тысячью рублей склонил Ярославскую палату Государственных Имуществ послать спорное дело о берегах Ростовского озера к министру Государственных Имуществ; ему насказали, что графы Киселёв и Панин, получа это дело, раздерутся в кровь. Для этого дела избрали доверенным Питерского купца (бывшего крестьянина с. Угодичь) Ивана Семёновича Мухина; тот готов был подбирать перья, которые орлы выщиплют у себя; но ничего такого не случилось: орлы и не думали драться, и нам, как государевым воробьям, свернули шею, т. е. посадили на «живое урочище», а Поречских погладили по головке и отпустили на волю. Они после этого вооружились на нас и старались, нельзя ли сделать то, чтобы за реку, протекающую селом Поречьем, не платить Угодичским крестьянам за рыбную ловлю 1000 руб. каждогодно, но слова сказанные Петром Великим «иным никому не в образец...» и подтверждённые Екатериной II и Александром I и в настоящее время остаются в своей первобытной силе.

          В том же 1847 году я получил письмо от Ростовского уроженца, бывшего секретаря Ростовского магистрата, Алексея Наденицкого, чиновника при принятии прошений на Высочайшее имя, что мая 31 в Императорском дворце померла известная мне грузинская царевна, Нина Егоровна, родная сестра настоятелю Филиппо-Иранской пустыни Мартирию.

Следующая страница