Я подымаюсь из балки с ворохом виноградных листьев.

Хлеб насущный!
-- С добрым утром!
А, голосок знакомый! Стоит босоногая Ляля за кипарисом -- восьмилетка, косит глазом. На ней -- единственная ее -- белая кофточка и красная юбка, с весны самой. Прозрачная она, хрупкая, беленькая, хоть и всегда на солнце. Светлые глазки ее стреляют -- русские глазки, умные. К Бабугану стрельнули -- и поймали:
-- Глядите, автомобиль на Ялту! Вчера целых три прикатило! Это зеленых ловят...
-- Все-то знаешь! А кто такие эти -- зеленые?
-- А которые не сдаются... в лесах по горам хоронятся... я знаю.

Крутится по лесным холмам облачко, бежит дальше. Доносит трескуче-дробно: катит автомобиль невидный.
Перескочили на виноградник:
-- Глядите-ка, опять в винограднике Павка был! Перышко потерял... А у вас сегодня Тамарка миндаль сжевала!..
-- Значит, миндальное молоко будет.

Смеется Ляля слабым смешком, не как раньше. А глаза не смеются -- выискивают дали. И глаза светло-синие, как дали.
-- У Минца... корову вчера угнали... -- говорит Ляля робко.
-- Слыхал. А Безрукий рыженькую собачку съел?
-- Какая к вам-то все прибегала, хвостик букетиком. Поляк... что ему! Они все есть могут. Он и кошку у него заманил! Ей-богу! -- спешит сообщить Ляля. -- У него клетка есть, с такой гирькой... на ночь привесит конятинки -- хлоп! Слесарь... Мне, говорит, теперь наплевать на голод, кошками премудрую. А что, вкусные кошки?
-- Ничего будто. А ты как... ела сегодня?
-- Ели... -- нетвердо говорит Ляля и смотрит в балку.
-- Та-ак... Значит, ели... Верно?
-- Вот придет няня... -- краснеет она, катает ногой кипарисовую шишку. -- Давайте я понесу... Листу-то ско-олька-а!

Она ни за что не скажет, что не ели, что понесла няня продавать коврик.
-- А Рыбачиха-то не сдюжила, продали корову-то, Маньку! У них очень семейство большое, ребят что опят... Она говорит, как взрослая -- всегда серьезна. Пытливая у ней голова: все знает, что делается в округе, в городке, у моря.
-- Еще что скажешь?

Она смущенно стоит у порога кухни, трет одну ногу о другую, следит, как кромсаю лист.
-- Индюшка-то ваша вчера у доктора на тычке была, чашку в кухне расколотила!.. -- косит Ляля на меня глазом, -- не поговорю ли с ней об индюшке, -- но я молчу. Поинтересней надо? -- А у Вербы-то какое горе!
-- А что такое?
Она вспыхивает, поблескивает глазами: она довольна. Складывает на груди руки, как ее мать-няня, и начинает сокрушенно:
-- А как же... этой ночью у них гуся украли!
-- Да ну-у?

-- Украли, как же... и голоску не подал. Да гляньте воньте... только один гусь гуляет!..

От кухни всю Вербину горку видно. Верно: один только гусь гуляет. За ним павлин ходит, землю долбит.
-- Ох, некому больше, как дядя Андрей... -- шепотком говорит она и глядит через балку: за пустырем павлиньим -- не видная за горбом Тихая Пристань. -- Уж такой-то вредный мужик! Некому, как ему. Слышим ночью -- уж так-то жареным гусем пахнет, не продыхнуть. А это к нам ветерком наносит, от них ведь ветер-то по ночам, от Бабугана... Так-то шкварочками... да сальцем... ужас!
Я слышу, как во рту у Ляли полно слюны, как она делает горлом. Надо ее отвлечь:
-- А что такое случилось... учительница вчера Вербененка отчитывала? Не слыхала?
-- Да как же! -- оживляется Ляля и опять подбирает руки. -- Идет Прибытка, учительница... из городу шла.
Идет Амидовым виноградником, а уж к ночи было. А она плохо видит, в пинснях... Собаки, -- сперва думала... А как пила хрипит! Подошла поближе, глядит... а это вербенята -- озорники хо-о-о-ро-шую грушу пилят! Садову грушу. "Бэру"... вот такие на ней груши! Ну, а теперь никакого порядка, все плетни разворочены, хоть скрозь гуляй... "Вы что тут делаете?! Разве можно пилить садовое дерево?!" -- как заругалась! Они -- ти-кать! Ведь не можно садовое дерево? Сколько уходу было... А стра-ху нет. Уж она их начитывала!..
-- Вот что, газетка... Вот тебе маленькая лепешка... поделишься с Володей.
Она вся вспыхивает и пятится, а глаза не могут оторваться от лепешки. Она даже отмахивается в испуге:
-- Ай, что вы... да не надо, что вы... Ну, зачем же... не надо. У нас же есть же...
Ее надо поймать за плечо и дать насильно.
-- Ну, зачем это... -- у самих мало... Ну, спаси-бочко вам... Ба-льшое спасибо! ба-а-льшое... -- смущенно захлебывается Ляля, разглядывая лепешку, и все пятится, пятится в кипарис.

Сначала она отходит тихо, сдерживает себя, -- и вдруг, помчится-помчится! Мелькнет за кипарисами красная юбочка, голые ноги, отшлифованные загаром, блеснут у обрыва в балку -- и слышится придушенный голос: "Володя! Володичка!" Я знаю, что сейчас появится на моей границе, за колючей оградой, пятилетний белоголовый Володя -- благодарить. Вежливости их учит старая барыня, жившая в Париже... Вот уж и появляется он под своими дубками, за моим садом, в белой, пестро заплатанной рубашке, в штанишках -- наполовину коричневых, из барыниной кофты, наполовину своих, белых, -- кричит звонко-звонко:
-- Ба-а-ль-шо-е!.. спа-сибочко... ба-аль-шо-е!
Есть еще детские голоски, есть ласка. Теперь люди говорят срыву, нетвердо глядят в глаза. Начинают рычать иные.

Я выпускаю кур, индюшку с курочками. Отныне и до... -- пусть до завтра! -- это наше родное, кому открываешь душу. Свидетели нашего умирания. Все поверяешь им, и они так умеют слушать! Проволочным крючком, через отдушину наверху, вылавливаю я кол, подпирающий изнутри дверку, -- хитрый запор голодного времени! -- и с гулом сыплется на меня онемевшая за ночь птица.
Живы, мои родные! С новым утром!

Они кипят под ногами, не давая ступить, заглядывают в лицо и в руки. Зерна! Зерна! Они бегают за мной стайкой, вывертывают шейки, не чуя, что под ногами, спотыкаются на бегу, подпрыгивают, как собачки, мечутся в беспокойстве: поставят ли перед ними чашки? Носится поджарая, подтянутая индюшка -- бутылочка на ножках:
-- ...Пуль-фьё... пуль-фьё...

Эх вы, горевая птица! Ты, беленькая Торпедка, совсем ослабла: стоишь, пленкой затягиваешь глазки... И ты, Жемчужка, невеселая. А ты, Жаднюха, упомнила оставленную вчера кефалью головку, которую принесла из балки, всеми исклеванную, и так же упрямо долбишь. Поди ко мне на руки, маленькая, пошепчи на ухо... А, ты засматриваешь в кармашек, где, помнишь, когда-то лежали зерна... Там когда-то и часы лежали... Вот, есть у меня для тебя немного... Ну? Раз, два... десять... двенадцать зерен! Чего же не долбишь в пустую руку? Ну, что же мне вам сказать? Какую новость? Вот. Дошло и до вас дело. За горкой внизу живут "дяди", которые любят кушать... и курочек любят кушать! Как бы не пришли за вами, отбирать "излишки"! Пять курочек еще можно, а у меня вас больше. Вот, пожалуй, и отберут у меня "излишки"... Ну, не будем думать.

Я даю им пареный лист в чашках. Они дерутся из-за него, вытаскивают мохрами, прячут, давятся, набивают зобы. Стоят и долбят в пустые чашки. А ястреба уже стерегут по балкам.

Смотрю я, думаю, вспоминаю... хочу осмыслить... Сон кошмарный? В плен к дикарям попался?.. Они все могут! Не могу осмыслить. Я ничего не могу, а они все могут! Все у меня взять могут, посадить в подвал могут, убить могут! Уже убили! Не могу осмыслить (или я одичал, разучился думать? разучился мыслить?!). А для чего теперь нужно мыслить! Мыслить, и вот -- на одной чашке с ними...
Я слышу сигнал, неистовый голос Ляли, -- только она так может:
-- Ай-йу-а-ай!..
Дикий, пустынный крик -- похожий на крик павлина.
А, налетает ястреб! К осени ястреба лютеют.

Ее крик слышен на версты -- и на море, и по дальним балкам. Ястреба ее хорошо знают, красную ее юбку, приметную издалека, ее острые глазки, стреляющие по горам и в небо, -- боятся и ненавидят. Подстерегают ее в дубовых чащах, впиваются хищными зрачками: так бы и разорвали! Ее понимают куры, все птицы... Сама она похожа на белую голубку. Закричит тревожно -- и всюду по горкам поднимаются крики и хлоп ладошей: вопят на своей горке вербенята, визжит Рыбачихино семейство, на пшеничной котловине, на Тихой Пристани, у Прибытков, далеко внизу, по холмам, на умирающих дачках, у кого только доживают куры, последнее живое. Столько над ними дрожали, укрывали, когда ходили отбирать "излишки" -- портянки, яйца, кастрюльки, полотенца... Укрыли. А теперь ястребов боятся, стервятников крылатых.

Низко плывет по балке стервятник, завинчивает полетом. Палевым отливает на его крыльях солнце. Сбил его с ходу неистовый крик Лялин. Летит на дубки, за балку, притаивается в чаще.

Теперь я хорошо знаю, как трепещут куры, как забиваются под шиповник, под стенки, затискиваются в кипарисы -- стоят в дрожи, вытягивая и вбирая шейки, вздрагивая испуганными зрачками. Хорошо знаю, как люди людей боятся, -- людей ли? -- как тычутся головами в щели, как онемело роют себе могилы.
Ястребам простится: это ИХ хлеб насущный.

Едим лист и дрожим перед ястребами! Крылатых стервятников пугает голосок Ляли, а тех, что убивать ходят, не испугают и глаза ребенка.

Часть 6. Что убивать ходят.