О книгах.----->
Воспоминания крестьянина села Угодичь Ярославской губернии Ростовского уезда Александра Артынова. Содержание.
ГЛАВА IX
В
Ярославле.
Казнь преступника.
Странный случай.
Село
«Кой».
Каменные бабы.
Смех и горе.
Дворец царевича
Димитрия в Угличе.
Нет больше Мартирия образным монахом. Мартирий настоятель Филиппо-Иранской пустыни.
Бедность этой
обители.
Мартирий у Федула Громова.
Собранные
пожертвования.
Письма Мартирия.
Монастырь в «Зеленецком
болоте».
Воспоминания о моём деле.
Разорение Зеленецкого
монастыря в XVIII веке раскольниками.
Я свидетель случая с
покойным Государем Александром Николаевичем.
В Московском
театре.
Продажа жемчуга.
Рядский селадон.
В
следующем 1827 г. на общем совете моей матери и опекунов
положено было на лето ехать в Тихвин с зятем Гаврилом. После
праздника нашего (крещенья) зять поехал в Ярославль за
покупкой нескольких тысяч польских лопаток для тихвинских
купцов Николая и Якова Ивановых Каллистратовых, которые
заведывали постройкой и ремонтом шлюзов по Тихвинскому
водяному сообщению; Каллистратовы дали на это зятю немало
денег. С ним ездил в Ярославль и я. Там остановились в нумере
при трактире Ивана Ивановича Рослова22. Трактир
этот был на том месте, где стоит ныне большой дом Пастухова,
близ церкви Рождества Богородицы.
Рослов
был крестьянин Ростовского уезда, деревни Кладовиц. В
Ярославле мы были зрителями наказания кнутом одного работника
мясника, бывшего до этого безукоризненной нравственности и
заподозренного в убийстве Ярославского купца на Волге. Об этом
событии Рослов рассказывал следующее: работник этот раз зимой
вышел в лавку и вдруг услыхал на Волге жалобный голос,
требующий помощи. Он был человек здоровый и мощный; тотчас,
заперев лавку, побежал на крик. На Волге, недалеко от берега,
подле самой дороги, он нашёл плавающего в крови ещё живого,
только что зарезанного известного им ярославского купца; убийц
он никого не застал. Увидавши, что поблизости убитого лежали
разбросанные бумаги, недалеко от проруби, мясник взял как
бумаги, так и купца на руки, отчего весь окровянился. В это
время ехал на тройке какой-то помещик, имея при себе кучера и
лакея, которые остановились и привезли уже умершего купца с
мясником в часть. Там мясника заподозрили в убийстве, и найдя
за пазухой собранные бумаги купца, ещё более в том убедились.
Помещик показал только, что он видел, как мясник поднимал тело
недалеко от проруби.
Бумаги за пазухой, окровавленный нож,
висевший у мясника, и близость проруби послужили уликой и
мясника обвинили. Казнь происходила на поставленных вверх
головёшками дровнях. Перед самым наказанием мясник с клятвою
признался, что он невиновен в смерти этого купца, а виновен в
подобном убийстве, сделанном ранее с другим человеком, которое
он тогда хотел скрыть от правосудия и что совесть ему не
давала покоя.
В
непродолжительном времени последовал и отъезд мой с зятем в
гор. Тихвин. Ехал я при обозе с десятью человеками работников;
для нас была устроена повозка с кибиткой. Город Углич я нашёл
истреблённым пожаром и именно ту самую часть близ рынка, где
были постоялые дворы.
Из Углича приехали в село Кой, в котором
у волостного правления стояли две каменные бабы, находившиеся
в селе с незапамятных лет, как говорят, сделанные в древности
язычниками23. Рабочие наши по обычаю, ради
насмешки, повели бывших с нами двух первогодков, т. е. едущих
из села на заработки в первый раз, целовать этих каменных баб.
Смеху и крику в сопротивлении было много, тут я вспомнил и
свой первоначальный проезд этого селения.
Тогда подорожники,
изготовленные матерью мне на дорогу, избавили меня от этого
целованья; произошло это тогда следующим образом: по приезде
моём в первый раз в гор. Углич, по желанию моему, возница
водил меня смотреть дворец царевича Димитрия. Он был
небольшой, квадратный и покрыт на четыре лба; у высокого
крыльца ходил часовой солдат с ружьём; за небольшую плату он
позволил нам войти на высокое крыльцо и сквозь окошко
посмотреть внутрь дворца и, как мне помнится, тогда был только
один покой во всю внутренность четырёх стен дворца под
карнизом; в этом покое были написаны русские князья: ниже
этого покоя видны были в стенах разной величины окна; одно
ниже, другое выше; более я ничего не припомню.
Пришедши на
квартиру, хозяйка постоялого двора, Анна, с улыбкой спросила у
моего возницы обо мне: что, видно-де первогодок? Тот
подтвердил это. Жаль, сказала хозяйка, такой хороший мальчик
будет целовать каменных баб. Этот их разговор весьма озаботил
меня. Дорогой я стал просить своего возницу, нельзя ли как
избавиться мне от сказанного целования; тот к этому не нашёл
другого средства кроме того, что мне должно сделать участником
его сына Николая (ехавшего тут же со мной) моих подорожников,
которые мать дала только для меня, а у того были свои; я на
это охотно согласился; я закутался в повозке крепко; он въехал
со мной на постоялый двор; всю днёвку я был в каком-то
тревожном состоянии: кто входил в комнату из посторонних лиц,
мне думалось, что идут за мной вести целовать страшных старух,
но благодаря моим подорожникам этого не случилось; таким же
образом крепко закутанный в повозке, благополучно выехал без
целования из села Коя; я был весьма рад; что таким образом
избавился от гнусных старух.
В
этот приезд мой в Тихвин я нашёл большую перемену в городе, а
в особенности в монастыре. Казначей был новый и молодой, по
имени Никандр; во всём монастыре старых монахов было только
двое: эконом, иеромонах Антоний и иеромонах по имени тоже
Антоний.
Пред
иконою Богоматери без Мартирия казалась какая-то пустота.
Вспоминая теперь через полвека это событие, мне так и лезут в
голову две строфы не так давно читанного мной и весьма меня
поразившего стихотворения: «Кого-то нет, кого-то жаль, о
ком-то сердце мчится в даль...»
Образной
старец, свергнувший через своё наушничество Мартирия, хотя и
хорошей жизни, был любимец только архимандрита Иллариона, но
не публики; никто не был расположен к нему по его важной и
горделивой обстановке.
Не видно стало более около иконы ни
детей, ни простолюдинов богомольцев, ни нуждающихся, которыми
был окружён Мартирий почти всегда.
Молебны Богоматери стали
петь только во время заутрени, обедни и вечерни; в другое
время церкви не отпирали. У Мартирия было не так: у него не
было определённого времени; желающие удовлетворялись во всякое
время: рано утром, днём и поздно вечером, после вечерни, были
частые посещения богомольцев, так как город лежал на тракту,
то богомольцы, проезжающие часто и не во время, заявляли
Мартирию о желанен поклониться иконе Богоматери, вследствие
этого колокол, привешенный при входе в соборный храм, где
находится икона Богоматери, гудел почти беспрерывно во всякое
время дня зимой и летом. Тогда этим колоколом только один
образной иеромонах имел право звать на службу иеромонахов;
звон был различный: по одному шли монахи немедленно служить
простой молебен, по другому звону шли другие очередные монахи
служить соборный молебен, и всё это при Мартирии исполнялось
скоро и усердно; каждый очередной спешил и старался заслужить
внимание Мартирия своею поспешостию. Это, быть может, было и
потому, что, от послушника до иеромонаха, все были у Мартирия
на особом окладе независимо от получаемого дохода от обители.
Эти небольшие сравнительно подарки и поощряли иноков.
Главный
огород наш был подле монастыря: звон Мартириева колокола (так
все звали этот колокол) до того был мне знаком, что я знал по
звону, каких служителей Мартирий требовал к себе.
Отпевши
молебен, монах уходил немедленно в келью до нового требования;
подарки же Мартирия монахам состояли в снабжении их
безвозвратно деньгами и чайной провизией; чай обитель
раздавала скудно. Скажу к слову, я не слыхивал, чтобы у
Мартирия просили, а скорее, он сам предупреждал эти просьбы.
Между столпом церковным, на котором стояла икона Богоматери, в
южной стене устроены были выдвижные ящики; это были
неистощимые всякой всячины магазины Мартирия; тут у южной
стены, близ этих магазинов, был обычай стоять детям и
богомольцам.
Мартирий
знал, что кому надо и давал, не ожидая прошения, и не терпел,
чтобы его благодарили, а он требовал, .чтобы каждый брал его
подарок как свою собственность и скорее уходил. Прозорливость
Мартирия была на диво всем; часто приходили ко мне на огород с
печатями для выдачи муки: у иного бедняка оборванца была одна
печать, а у хорошо одетого три; проверяя же иногда действия
Мартирия по сему поводу, я невольно сознавался, что Мартирий
был прав.
С отсутствием затем Мартирия из Тихвинского
монастыря в Филиппо-Иранскую пустыню и в обители всё
изменилось: явились у монахов небрежность и грубость, а
падение нравов сделалось полное и недавно святые иноки
сделались притчею во языцех.
Уже
спустя несколько времени, во время лета, проездом из Питера,
Мартирий на пути своём в Филиппо-Иранскую пустынь посетил
Тихвинский монастырь. Архимандрит Илларион принял его радушно
и на время пребывашя его в монастыре поместил его в своих
настоятельских кельях; оттуда он посетил и нас на огороде и в
это время рассказывал о производстве своём в игумны
Филиппо-Иранской пустыни. Это произошло следующим образом:
Раз
в Александро-Невской лавре у Петербургского митрополита
Серафима находился Московский митрополит Филарет. Во время их
беседы митрополиту Серафиму подали пакет, в котором было
извещение о смерти настоятеля Филиппо-Иранской пустыни.
Прочитав бумагу, митрополит сказал о содержании её и своему
гостю и при этом прибавил, что обитель совершенно упала и в
недалёком будущем может нарушиться и что для поддержания
монастыря непременно надо послать настоятелем достойного и
опытного человека и, что такой человек на примете у него есть.
«А у меня есть два», — ответил ему преосвященный Московский, —
«а в Троице Сам Бог почивает», — решил митрополит; метнём в
них жребий, кого из них изберёт себе преподобный Филипп
Иранский: моего или кого из твоих, тому и быть».
Сказано —
сделано. Метнули жребий, который и пал на Мартирия; тут же оба
святителя и утвердили его настоятелем пустыни. Указ при письме
за подписью двух митрополитов был немедленно послан Мартирию в
Тихвинский монастырь; эта неожиданность смутила и опечалила
его; у него не было и мысли оставить когда-либо обитель
Богоматери, где уповал он кончить и жизнь свою, и только
письмо обоих владык убедило его не противиться Провидению, но
повиноваться ему беспрекословно. С великими слезами оставил он
Тихвинскую обитель и братию, которая тоже долго поминала
своего собрата. Спутником ему изъявил желание ехать брат
казначея Флавиана, по имени Даниил, бывший в послушании у
Мартирия.
По
приезде в Филиппо-Иранскую пустынь Мартирий нашёл её в полном
смысле слова пустыней, стоящей среди дремучего леса, с
оградой, поставленной в тын (т. е. нетолстого леса деревья
плотно друг к другу стояли стоймя); среди этой ограды одиноко
стояла каменная соборная церковь, где почивали мощи
преподобного Филиппа Иранского; вокруг неё там и сям были
разбросаны кельи братские вроде хижин и большая часть из них
была покрыта соломой; одна только была похожа на келью
монастырскую; это келья настоятельская, да и то старая.
Колокольня была на двух столбах с перекладиной; вопиющая
бедность была видна со всех сторон.
Видя всё это, Мартирий
прошёл прямо в церковь и после молитвы преподобному Филиппу
Иранскому дал со слезами целование всей братии по обычаю
иноческому. Принятие начала над обителью и обозрение её было
непродолжительно и немногосложно. Спустя немного времени
собрался он в Питер к своим боголюбцам; надо при этом
добавить, что в письме при указе митрополит разрешил ему въезд
в столицу без его спроса, когда он заблагорассудит; причём ему
была указана и квартира в доме какой-то графини.
По
приезде в Петербург зашёл он к известному лесному торговцу
Феодулу Громову, который весьма уважал Мартирия; у Громова
тогда сидел в гостях тоже лесной торговец Шкрабин. Громов,
увидя входящего Мартирия, в шутку стал говорить Шкрабину: «В
старину отцы монахи сидели всё более в своих монастырях и
молились Богу, зато богомольцы приходили к ним толпами, а
нынче пошло всё наоборот: монахам скучно становится сидеть в
келье, стали ходить по миру». Гость подтвердил это и отвечал,
что это сущая правда.
Мартирий это отвечал им: «Это верно; так
было в старину, как вы говорите, что монахи сидели в монастыре
и молились, и богомольцы шли к ним толпами; и я тоже в своей
бедной обители стал это же делать: сидеть и молиться и думал,
вот, чай, скоро придёт ко мне молиться и богомолец мой
Федул24... и поклонится преподобному Филиппу
Иранскому, да ждал, ждал и не мог дождаться моего Федула.... и
не дождавшись его, принуждён был придти к нему сюда на дом и
звать помолиться преподобному; не обленись, приди!»
Такая
находчивость Мартирия весьма им понравилась; пошутя и поговоря
между собою, они наградили его обитель щедрою рукою. На первый
раз Мартирий привёз из Питера две лодки-Тихвинки, полные
разной хлебной и рыбной провизией для обители и 30 тыс. руб.
ассигн. денег. После такой поездки он настроил каменные
братские и настоятельские кельи с такою же оградой, а вслед за
сим выхлопотал у казны для обители никому не принадлежащее
озеро.
В
конце декабря зять Гаврило поехал со мной в Питер на своих
лошадях для покупки для Ростова сахару и деревянного масла. На
пути в праздничный день прилучилось нам быть в обители
преподобного Мартирия, что «в зеленецком болоте». Мы пошли к
обедне. Соборная церковь стояла одинако, как и колокольня;
между соборной церковью и настоятельскою кельею была каменная
тёплая церковь, куда мы и пришли помолиться: там казначей
монастыря узнал моего зятя, у которого он каждую Тихвинскую
ярмарку покупал для этой обители рыбу. Он пригласил нас к
настоятелю; настоятель был седовласый старец и самых
преклонных лет. Подан был чай и закуска, за которой настоятель
вёл с зятем моим продолжительную речь и затем коснулся деда
моего Дмитрия Иванова Артынова и рассказал следующее:
настоятель был тогда ещё малолетком, в мои годы, сын одного
причетника и круглый сирота, без отца и матери; Артынов тогда
управлял на монастырском огороде.
В одно время напали на эту
обитель местные раскольники, которые разграбили её, а всех
монахов из неё выгнали, а иконы святые раскололи и сожгли: не
нашли одной только местной иконы, а это была икона Тихвинской
Богоматери, на которой была серебряная риза; подозрение их
пало на огородника Артынова; изуверы, схватив его, сперва
содержали в заключении, принуждали его перейти в их веру и за
упорство его они стали его мучить (то настоятель видел в
слуховое окно, будучи спрятан под кровлею настоятельской
кельи): крики его были слышны по всему монастырю; ему ломали
руки и ноги (Артынов кончил жизнь в Угодичах с искривлённой
ногой, на которую хромал, и с выломленной рукой, которою он не
владел).
Раскольники замучила бы его до смерти, если бы его в
то время не избавила военная команда, спешно посланная взять
бунтовщиков. Но они взять себя не допустили, а сожгли себя
заживо в одной монастырской деревянной келье, обложив её
прежде хвростом. Артынова ещё не совсем здорового увёз в
Ростов сосед его по местожительству. Более настоятель про
Артынова ничего не знал.
Мать
моя сказывала мне, что хворого её свёкра Дмитрия Иванова
привёл крестьянин с. Угодичь Михайло Ильин Галкин; в это время
свёкор привёз большую икону Тихвинской Богоматери, много более
оригинала чудотворной иконы, что в Тихвинском монастыре, и
приложил её в свою приходскую Николаевскую церковь, где она и
в настоящее время находится местною, в трапезе церкви у левого
клироса; в современной этому 1767 года церковной описи об ней
сказано: «Образ Пресвятыя Богородицы Тихвинския в киоте
столярной; на Богоматери риза серебряная, венец с сиянием, на
Спасителе без сияния, цата большая серебряная, чеканная в
позолоте, на Богоматери возглавие, борок и убрус большой
низаны жемчугом заправским с каменьями и вставками простыми».
К этой иконе в продолжении ровно ста лет каждогодно на св.
Пасху, один раз в год, становилась Артыновыми в 10 фунт.
восковая свеча: от деда, отца и матери моей и меня; ныне
жертва эта, к великому моему прискорбию, по стеснённым моим
обстоятельствам, но не чувству, прекратилась, но небезнадёжно.
Хромой
и безрукий Артынов после этого разводил огороды в г. Тихвине,
в Тихвинском монастыре, куда он переселил своих детей: Михаила
и Якова Артыновых из города Петрозаводска, где они до того
времени промышляли тоже огородами, а сам Дмитрий Артынов в
компании с крестьянином с. Угодичь, Иваном Ивановым Никоновым
стал торговать в г. Уральске, где Никонов во время Емельки
Пугачёва был поставщиком фуража при экспедиции генерал-майора
Василья Алексеевича Карр, родного брата помещицы с. Угодичь,
княгини Екатерины Алексеевны Голицыной.
Но
довольно о моё предке Дмитрии Иванове Артынове.
В
Питере зять мой остановился под Невским, у знакомого его
дворника Масягина, а я у сестры своей Настасьи Грачёвой у
Измайловского парада; в это время сват мой Андрей Гаврилов
Грачёв водил меня по разным соборам, храмам и другим
достопримечательным местам столицы; квартира моя от зятя, хотя
и была в расстоянии более семи вёрст, но я ходил к нему туда:
путь мой был мимо деревянной церкви Измайловского полка, во
имя св. Троицы; в последствии времени тут был воздвигнут
великолепный соборный храм, который имел купол, подобный
куполу Исаакиевского собора; высокая полукруглая крыша с
фонарём покрывала этот громадный купол, страшное падение
которого на землю от бури судьба привела меня видеть.
От
этой церкви выходил я на Фонтанку к Измайловскому мосту, от
него левым берегом Фонтанки доходил до Аничкова моста, или
Невского проспекта, а там прямо под Невский монастырь.
В
одно время, идя от зятя на огород к сестре и дойдя до Аничкина
моста, я пошёл по берегу Фонтанки панелью; по левую сторону
Фонтанки, против Тронцкого подворья, попался мне навстречу
немолодой боярин с мальчиком, сидящим рядом с ним в санях, а
на беседке рядом с кучером сидел малолеток солдатский
кантонист; все встречные и идущие останавливаются, смотрят и
кланяются; поклонился и я, а потом спросил: «Кто это такой
проехал?» Мне сказали, что мальчик, сидящий с боярином, —
Цесаревич, наследник престола Александр Николаевич; идя далее
и не доходя до Чернышёва моста, против переулка, у лесной
баржи купца Громова, столпилось столько народу, что от тесноты
с трудом можно было пройти; я сперва думал, что тут пожар,
вмешался в народ и услышал в толпе следующий разговор.
Ехал
тут дядька с наследником; дядьке попался какой-то знакомый
боярин; он сошёл к нему с саней и пошёл панелью по берегу
Фонтанки к Аничкову мосту; кучер же с Наследником ехал за ним
сзади; Наследник, вероятно, соскучась сидеть один, сошёл с
саней и пошёл по панели за дядькой; в это время навстречу ему
попался кантонист его лет; что между ними было причиной ссоры,
никто не знал, только видели, как они без шапок дрались на
кулачки, с большим азартом, не уступая друг другу; никто не
смел разнять их, хотя место это и многолюдное; наконец кто-то
сказал про это дядьке; тот прибежал в испуге и разнял бойцов;
приведя в порядок их одежду, он посадил Наследника с собой, а
кантониста рядом с кучером и повёз их в зимний дворец, куда он
и до этого ехал. Тут у знал я, что кантонист этот из
кондукторской школы, а школа эта находилась как раз против
огорода нашего свата Грачёва; между школой и огородом лежал
один только Измайловский парад; смотритель этой школы был
нашему свату Андрею Гаврилову весьма близок. Наутро вот что
узнал я об этом кантонисте: к испуганному его родителю,
близкому к отчаянию, отставному солдату, в придворной карете
привезли его сына и с ним 300 руб. денег, подаренные ему во
дворце. По домашнему суду Императора Николая Павловича
Наследник был обвинён и наказан, а кантонист был оправдан и
получил как обиженный несправедливо награду.
Событие это
наделало тогда много толков в столице. Приехавши в Ростов в
половине декабря, моя мать поручила зятю Гаврилу продать
оставшийся после отца жемчуг.
Извощиком
был поряжен крестьянин с. Угодичь Андрей Леонтьев Мягков, или
Перевощиков; он содержал перевозы на нашем озере от с. Угодичь
до Ростова; с зятем послан был и я. В Переславле Залесском мы
были в гостях у Темерина, купца богача. Как он был родня
нашему зятю, не знаю, только за небытностию хозяина дома, нас
принимала его мать и жена весьма радушно.
Красота лица сей
последней, высокий рост и важная осанка удивили меня, а
ласковость её очаровала меня; зять рассказывал мне о ней
после, что она была дочь самой беднейшей семьи в Переславле,
постоянно ходила за водой мимо дома Темерина и приглянулась
единственному сыну Темерихи; разность состояния не
воспрепятствовала Течерину жениться на этой бедной, но честной
девушке.
В
Москве мы остановились на Посольском подворье в нумере, а
извощик наш остановился гостем у известного лакового заводчика
Максима Ивановича Короткова.
В
французский год Коротков с семейством спасался в Угодичах и у
Андрея Леонтьева Мягкова квартировал в доме. Когда Француз
оставил Москву, Коротков возвратился туда; на месте лакового
завода он нашёл одно пепелище; денег на устройство и
обзаведение новой фабрики у него не было и он обратился к
этому Андрею Леонтьеву, который и снабдил его на этот случай
700 рублями, которые и сделали Короткова первым Московским
заводчиком масляного и спиртового лака. Поступок Мягкова он
ценил высоко, что видел я сам из того, как угощали и почитали
от старого до малого нашего извощика в доме купца Короткова.
Первые
дни нашего пребывания в Москве прошли в посещении московских
соборов; ходили также на Ивана великого и спускались глубоко в
землю, в яму или колодезь, где стоял тогда царь-колокол. Потом
ходили в театр, где давали пиесу «Сын любви». Я не забыл и
теперь, как какой-то знаменитый актёр, чуть ли не Мочалов,
представлял французского солдата, который идя домой в отпуск
или отставку, нашёл в лесу умирающую голодною смертью мать
свою, он спасает её и узнаёт от неё, кто его отец.
Забыл я
только, как он заслужил расположение графа, отца своего,
который за заслугу солдата признал его за сына и, разговаривая
с ним, сделал его наследником своего имени и богатства. В
самый жар отцовской речи солдат только скажет: «О, мать моя».
Слова эти остудят весь пыл графа, и это повторялось солдатом
не один раз; эти слова довели графа до того, что он признал и
мать его за свою жену (граф тогда был вдовъ); эти два предмета
не вышли у меня из памяти и теперь.
Продажа
наша без посредства Максима Ивановича Короткова не имела бы
надлежащего сбыта; за продажный жемчуг мы выручили более 2000
р., половину положили в ломбард, а с другой отправились после
двунедельного пребывания в Москве в Ростов.
По
приезде из Москвы я поступил опять в лавку Василья Афанасьева,
занимаемую на отчёте его сыном Алексеем. Новые личности
торговали тогда в том ряду, а именно: Иван Васильевич Щапчик
всесвятский, Иван Васильевич Попов, Василий Яковлев Горбунов,
Иван Осипов Пономарёв-Лобанов и Алексей Осипов
Пономарёв-Лобанов; сей последний был когда-то мне свояк: за
ним была третья сестра жены моей Марья Фёдорова старшая;
второй свояк мой был Иван Борисович Одинцов; жена его была
Глафира Фёдорова; третий свояк мой Александр Семёнович Иванов,
или Карачуновский, жена его Марья Фёдорова младшая; этот
спасибо хоть помнит, что я свояк ему и относится ко мне как
родной, благодарю, а другие два свояка в «Чести сый» и
уподобися....., но я умолчу до времени, а скажу к слову о
благодарности первого.
Во время оно, когда Лобанову нечем было
содержать малолетних своих детей, много годов я Артынов
воспитывал у себя детей как своих детей; жена моя была им
вместо матери, которой они лишились, а он отец за это время
любил только одеваться как модная парижская картинка (в том
было всё его достоинство), и его звали тогда у нас «рядским
селадоном», а почему бы и не так? Потому что он родительский
дом продал с молотка. дети по рукам то у тестя Бабурина, то у
Артынова, и ему оставалось исполнять только один изящный
манёвр, так любимый им: плевать как можно дальше 17 раз в
минуту, не щадя полов в гостиной.
Теперь, как я слышал, он
стал человек богатый, владелец нескольких домов в г. Рыбинске
и притом вроде Бисмарка, «добрый маклер», но о таких великих
людях нам, крестьянам, говорить не надо: игра не стоит
свеч!..
Следующая страница
|